Милые бездельники

Любилъ онъ тоже, когда другіе говорятъ и разсказываютъ, и потому подсаживался къ компаніи женщинъ, окружавшихъ странницу, и къ компаніи кучеровъ, обсуждавшихъ вопросъ задняго двора и конюшенъ, и въ компаніи молодыхъ двушекъ, впервые посвятившихъ его на зар его жизни въ тайны гульбы и разврата. Впрочемъ, къ нему ничто не приставало: онъ даже и развратнымъ не сдлался, потому что это нарушило бы его созерцательныя склонности; онъ только любилъ смотрть на чужой разгулъ и развратъ. Въ сущности, онъ былъ духомъ чистъ и невиненъ; онъ способенъ былъ развлекаться самыми невинными удовольствіями, — такъ ему доставляла неописанное удовольствіе во время прогулки по общественному саду возможность вымазать углемъ усы и бороду у бюста сатира, поставленнаго въ этомъ саду; также приходилъ онъ въ восторгъ, когда ему удавалось воткнуть въ разинутый ротъ этого же сатира какой-нибудь окурокъ папиросы; въ этихъ случаяхъ онъ хохоталъ до слезъ, держась за бока. Это, конечно, свидтельствовало о чистот и невинности души. Этого строя жизни не могло нарушить существенно ученье дома, долженствовавшее начаться теперь.

На слдующій же день посл знаменательнаго ршенія родителя оболтуса былъ торжественно отслуженъ на дому молебенъ св. Козьм и Дамьяну, посл чего была подана плотная закуска, а затмъ началось и ученье. Ученье было не легкое: мучился отъ него оболтусъ, мучился отъ него и учитель оболтуса. Ученикъ выбился изъ силъ, чтобы научиться держать въ коротенькихъ, пухлыхъ пальцахъ грифель, карандашъ или перо и выводить каракули буквъ; въ учителя же летли изъ рукъ раздражаемаго неудачею оболтуса тетради и книги, при чемъ нердко наносились и пинки ногами брыкавшагося ученика. — Ученика бросало въ потъ отъ получасового сиднья на урок въ согнутомъ положеніи; учитель же прилагалъ вс старанія, чтобы протянуть законный часъ на урок и не заслужить брани и попрековъ хозяина за то, что онъ даромъ деньги беретъ. Къ счастью оболтуса, ученіе продолжалось не особенно долго. Въ одинъ прекрасный день, онъ самъ своимъ умомъ ршилъ, что учиться ему довольно, и сказалъ объ этомъ учителю. Жалкій, забитый приказный, исправлявшій при немъ обязанности учителя, даже струсилъ отъ такого ршенія ученика.

— Какъ же это такъ довольно? — проговорилъ онъ упавшимъ голосомъ. — Только до самой сути, до грамматики добираться стали и вдругъ — довольно.

— Да такъ вотъ и довольно! — настаивалъ ученикъ. — Ты такъ и тятеньк объяви, что, молъ, выучилъ.

— Нтъ, ужъ я этого грха на душу не возьму, лгать не стану.

— Ну, такъ я и самъ скажу.

Ученикъ захлопнулъ книгу съ широкимъ вздохомъ, точно свалилъ съ плечъ тяжелую ношу, и вышелъ изъ комнаты.

— Ты что рано урокъ кончилъ? — спросилъ его отецъ.

— Я, тятенька, все равно-съ больше ничему не выучусь, — ршительно объявилъ сынъ.

— Болванъ! — проговорилъ отецъ. — Дранъ еще не былъ.

— Это, тятенька, какъ вамъ угодно-съ, а только вы даромъ деньги за меня платить будете, потому я теперь и читать, и писать, и въ арифехтику знаю, а этой грамматики мн не надо…

— Ты потолкуй еще! — пригрозилъ отецъ.

— Мн бы теперь къ лабазу привыкать, потому что это дло наше вковчное, — храбро продолжалъ сынъ.

— Ну, ну, еще что скажешь! — постучалъ отецъ кулакомъ по столу. — Учитъ туда же, паршивецъ!

Тмъ не мене, учителю отказали.

— Грамматику бы еще пройти-съ, — жалобно протестовалъ учитель.

— Что, видно, деньги-то любишь получать, — замтилъ хозяинъ. — Еще бы, сидишь въ тепл; чаю даютъ, деньги платятъ, какъ не любить этого! Только мы, братъ, не по грамматик деньги-то наживали. Ты-то ее знаешь?

— Какъ же-съ не знать, — робко отвтилъ учитель.

— А денегь-то ею много нажилъ? Безъ сапогъ ходишь со своей грамматикой-то, — философствовалъ отецъ семейства. — Читать-то да писать хорошо выучилъ?

— Хорошо-съ, ваше степенство, — отвтилъ покорно учитель, глядя въ землю.

— Ну, а считать уметъ?

— Уметъ-съ, ваше степенство… Вотъ дроби бы…

— Я тебя спрашиваю о счет… Считаетъ?

— Считаетъ-съ…

— Ну, и баста!

Такъ на томъ и покончили.