Милые бездельники

Послъ женитьбы жизнь Псоя Сысоевича окончательно установилась, опредлилась, вошла въ свою колею «навкъ». Это была жизнь спокойная, однообразная, животная. Въ ней не проявлялось никакихъ новыхъ стремленій, никакихъ новыхъ надеждъ, никакихъ новыхъ порывовъ, точно онъ былъ не человкъ, а только одна утроба, всегда съ избыткомъ насыщаемая и потому всегда спокойная въ своей сытости. Только иногда проявлялось что-то такое, что намекало на какую-то неудовлетворенность, на какое-то безсознательное пробужденіе человка въ сытомъ животномъ. Эти проявленія были странны: разъ они выразились въ томъ, что Исой Сысоевичъ вдругъ запилъ, закутилъ. Но отецъ, мать и жена начали его тотчасъ же лчить, стали поить водкой, настоянной на девяти клопахъ, и водкой, настоянной землею съ могиоы какого-то тезки Псоя Сысоевича, пробовали его возить къ знахарямъ, подняли какую-то чудотворную икону, заставили сходить куда-то въ монастырь на поклоненіе къ мощамъ, стали, по совту какого-то фельдшера, обертывать его въ смоченныя горячей водой простыни, — и посл всхъ этихъ истязаній «болзнь» прошла, обычная жизнь вошла въ свою колею. Въ другой разъ Псою Сысоевичу вдругъ пришло въ голову, что у него есть богатство, но почета мало, и онъ начатъ бредить полученіемъ медали. Начались пожертвованія на пріюты, на богадльни, знакомства съ нужными людьми, — и мечта сбылась: медаль получилась. Недли дв Псой Сысоевичъ даже спалъ съ медалью. Но потомъ она ему надола, и опять, не думая ни о ней, ни о почет, онъ зажилъ жизнью безъ желаній, довольный и міромъ, и собою. Былъ еще одинъ случай, когда Псой Сысоевичъ вышелъ изъ своего благодушно-безмятежнаго настроенія и чуть не умеръ отъ удара. Это было въ тотъ памятный день, когда его впервые въ глаза назвали «идоломъ». Назвалъ его идоломъ простой мужикъ, худой и мрачный съ виду, пившій запоемъ отъ бдности или бдствовавшій отъ запоя, привезшій продавать послдній хлбъ за безцнокъ. Псой Сысоевичъ сотни разъ покупалъ за безцнокъ чужой хлбъ и этотъ мужикъ тоже не впервые уступалъ за безцнокъ свой хлбъ. Но вышло на этотъ разъ какъ: то такъ, что Псой Сысоевичъ, сбивая цну, слишкомъ грубо и рзко сказалъ ему: «проваливай, проваливай, если говорятъ, что не рука», а мужикъ — боленъ онъ былъ, что ли, — ни съ того, ни съ сего восчувствовалъ эти слова и разразился желчными упреками. Въ обыкновенное время въ этихъ случаяхъ разговоры имли наивно и дружески благодушный характеръ.

— Да накинь, Псой Сысоичъ, гривну-то, — говорилъ вкрадчивымъ тономъ мужикъ.

— Гривенъ-то этихъ у меня для васъ не припасено, — отвчалъ добродушно-иронически Псой Сысоевичъ.

— Такъ-то оно такъ, да самъ знаешь, какое наше житье, — почесывался мужикъ въ раздумьи. — Теб что гривна?

— Да то же, что и теб,- отвчалъ торговецъ. — У насъ курса въ государств одна и для купца, и для мужика.

— Это что говорить! Да цну-то ты не по-Божески назначаешь, — мялся мужикъ.

— А ты туда иди, гд больше даютъ, — совтовалъ Псой Сысоевичъ.

— Да куда-жь пойдешь, ты у насъ одинъ, — говорилъ мужикъ.

— Ну, такъ и отдавай, а то проваливай! — отвчалъ Псой Сысоевичъ. — И чего ты томишь-то меня? Просилъ я тебя рожь-то привозить?

— Чего просить!

— У меня-то, вонъ, отъ этой ржи-то амбары ломятся!

— Извстное дло, у кого-жъ ей и быть, какъ не у тебя.

— Ну, такъ на что же она мн, твоя-то рожь? Помру я безъ нея, что ли?

— Зачмъ помирать.

— Ну, такъ и отваливай!

— Да чего ужъ, бери, бери! Давай деньги!

— Смотри, кошель-то цлъ ли, какъ бы не прорвался отъ эфтихъ денегъ-то, — шутилъ Псой Сысоевичъ.

Такъ дло и поршали мирно и ласково. А теперь случилось что-то необычайное. Псой Сысоевичъ былъ чмъ-то раздраженъ и ни съ того, ни съ сего прикрикнулъ на мужика, а мужикъ, тоже ни съ того, ни съ сего, вдругъ началъ ругаться:

— Идолъ ты окаянный! Іуда Искаріотскій! Подавиться бы теб сиротскими слезами! Смотри, утроба-то лопнетъ! Ишь брюха-то своего таскать не можешь! Право, идолъ!

Псой Сысоевичъ сдлался багровымъ отъ этой неожиданной, незаслуженной ругани и вскочилъ съ сжатыми кулаками и какимъ-то хриплымъ крикомъ. Но мужикъ не сроблъ и продолжалъ ругаться:

— Драться, что ли, хочешь? Такъ нтъ, не на такого напалъ. У самихъ руки есть! Тумака довольно, такъ такъ и разсыплешься. Ишь, ожирлъ съ чужого-то хлба, идолъ…. право, идолъ!

Къ несчастью, въ лабаз, кром мальчишки, никого не было, и Псою Сысоевичу нечего было думать о защит. Онъ грузно опустился на свою голубую скамью и, тяжело переводя духъ, только бормоталъ:

— Да я бы съ тебя тысячи не взялъ за такія рчи! Да я бы тебя за нихъ въ бараній рогъ согнулъ! Окаянный!

А мужикъ все еще ругался и ругался. Наконецъ онъ плюнулъ, еще разъ повторилъ: «чтобъ теб подавиться!» и ушелъ.

Псой Сысоевичъ заболлъ съ огорченія.

Но вс эти проявленія какихъ-то внутреннихъ тревогъ съ теченіемъ времени повторялись все рже и рже, тло все росло и росло и располагало духъ къ спокойствію и лни, жизнь все боле и боле принимала форму какого-то механическаго процесса.