Милые бездельники

Уроки прекратились; оболтуса посадили въ лабазъ на ту самую голубую скамью съ шашечницей посредин, на которой я видлъ его впервые, спустя десятокъ лтъ. На-этой скамь сидлъ онъ зимою въ лабаз, на ней онъ сидлъ лтомъ у лабаза. Зимой онъ пилъ чай и игралъ въ шашки съ приказчиками и молодцами, лтомъ онъ пилъ чай и смотрлъ, какъ голуби и воробьи подпрыгиваютъ и дерутся у лабаза, подбирая крупу, овесъ, ячмень или рожь, какъ лошадь, впряженная въ телгу, отмахивается хвостомъ отъ мухъ и оводовъ или прядетъ ушами, сонливо прищуривая глаза, какъ мальчишки играютъ въ бабки или шлепаютъ по лужамъ, засучивъ по колна штанишки. Сидя на этой скамь, онъ учился торговл, обдлывалъ крупныя дла, прикидывалъ и скидывалъ на счетахъ, обсчитывалъ кого слдовало, толковалъ о событіяхъ въ город, въ Рассе, въ Европ. Единственный и балованный сынокъ у отца и матери, вчно всмъ ублаготворенный и сытый до отвала, онъ не былъ ни золъ, ни раздражителенъ, ни нервенъ. Онъ смотрлъ на все и на всхъ съ равнодушіемъ сытаго животнаго, ничмъ не волнуясь, ни любовью, ни ненавистью. Иногда предъ нимъ происходили печальныя исторіи: какой-нибудь разоренный помщикъ запродавалъ на корню рожь, какой-нибудь обнищавшій мужичонка кланялся изъ-за лишней копейки за продаваемый хлбъ, — онъ смотрть на нихъ равнодушно, не прибавляя ни полушки къ объявленной цн, и только въ крайнихъ случаяхъ съ нкоторымъ нетерпніемъ замчалъ:

— Ну, ну, не проклажайся, проваливай! Сказалъ: не рука, значитъ, и толковать нечего!

Когда несчастные продавцы уходили, онъ замчалъ:

— Плутъ нонича народъ: онъ тебя коли ножомъ пырнуль не можетъ, такъ слезами донять хочетъ! Нюни распустить, а ты зазвайся, онъ теб карманы-то и выворотить!

Онъ подавалъ гроши нищимъ, но это длалось какъ бы по обычаю, какъ-будто подаваніе полушекъ нищимъ входило въ число его торговыхъ операцій. Сожалнія или какого-нибудь другого чувства эти люди въ немъ не пробуждали и изъ нихъ онъ особенно благоволилъ только къ одному спившемуся съ круга приказному, который умлъ ловить пятаки на лету ртомъ и отличался способностью слизывать языкомъ съ мостовой брошенный на нее гривенввкъ. Этому приказному подавались боле крупныя подачки. Нравилась ему еще одна, Богь всть откуда заброшенная въ городъ, двочка-итальянка, ходившая съ шарманщикомъ. Оборванная до-нельзя, съ грязнымъ тломъ, просвчивавшимся сквозь лохмотья, она кривлялась, пла и плясала какой-то циничный танецъ подъ звуки шарманки, — идолу это нравилось, и разъ онъ даже пригласилъ двочку съ шарманщикомъ во дворъ, гд онъ и его молодцы натшились вволю надъ выходками развращеннаго ребенка, которому была брошена за потху красненькая. Эта потха служила съ недлю предметомъ шутокъ и остротъ въ лабаз.

— Ишь вдь чмъ ухитрится бестія-нмецъ хлбъ добывать! — смялся Псой Сысоичъ. — Нтъ, наши не дошли еще до такихъ штукъ. Сытъ еще народъ!

Одинъ изъ мальчишекъ лабаза, въ угоду молодому хозяину, даже перенялъ нкоторыя изъ самыхъ грязныхъ выходокъ двочки-бродяги и потшалъ ими идола.

* * *

Былъ у оболтуса и свой періодъ «бурь и волненій», когда оболтусу исполнилось восемнадцать лтъ и когда его, для окончанія коммерческаго образованія, послали въ русскій коммерческій университетъ — на нижегородскую ярмарку. Правда, дла и здсь онъ не длалъ, такъ какъ вс дла лежали на опытныхъ приказчикахъ, но онъ учинялъ здсь или, врне сказать, заставлялъ учинять подвластныхъ ему людей «карамболи». Разъ онъ «накатился» такъ, что вдругъ приказалъ бить зеркала въ трактир: перебили зеркала, расплатились и увезли его въ занятый имъ номеръ. Въ другой разъ онъ съ компаніей попалъ въ веселый домъ: здсь опять «накатывались» подъ звуки музыки, пнія, пляски и разнузданныхъ рчей и «накатились» до того, что посл всевозможныхъ сценъ разгула и разврата онъ отдалъ приказъ: «выпущай пухъ изъ перинъ и подушекъ»; выпустили пухъ изъ перинъ и подушекъ, осыпали имъ всю улицу, заплатили «за дебошъ» и увезли идола снова въ занимаемый имъ номеръ. Въ это же время онъ заплатилъ не малыя деньги за то, чтобы нсколько человкъ прошло нагишомъ по улиц, и долго вспоминалъ съ восторгомъ объ этомъ «шкандал». Правда, и здсь онъ былъ почти постоянно зрителемъ, а не дятелемъ, но онъ усталъ даже смотрть и командовать и воротился домой съ еще большимъ стремленіемъ къ миру и покою.

— Степенный у васъ, матушка, сынокъ возросъ, — начали говорить его матери знакомыя купчихи.

— Нечего Бога гнвить, — отвчала мать:- какъ красная двушка, смиренъ. Да не въ кого и быть-то другимъ; сама я не смутьянка, не хабалка какая-нибудь была, а мой Сысой Псоичъ, сами знаете, его не тронь, такъ ужъ онъ-то и подавно никого не тронетъ. Сидитъ въ своемъ лабаз, при своемъ дл и ни въ какія дла не мшается. У насъ, матушка, и своихъ дловъ не оберешься.

— Знаю, знаю, тысячныя дла! — вздыхала собесдница.