Миниатюрист

Глаза скоро привыкают к полутьме. Йоханнес привалился к небольшому столику. В камере нет ни стула, ни кресла. Сырые стены покрыты пятнами мха, словно причудливой росписью. Йоханнес печален и задумчив, однако полон какой-то внутренней силой. Даже здесь, лишенный всего, он не утратил способности производить впечатление.

– Дала взятку чиновникам? – спрашивает он.

– С ними надо дружить. – В каменной мертвенности стен ее голос звучит глухо.

Он улыбается:

– Теперь ты напоминаешь мне Марин.

У него разбито лицо, под глазами – бурые отеки. Нечесаные волосы больше похожи на водоросли; одежда в беспорядке. Рука, которой он опирается о стол, дрожит.

– Библию мне не дают.

Нелла достает из кармана три завернутых в бумагу ломтика ветчины, половинку заветревшего рогалика и два небольших пончика. Она отталкивается от двери и идет к мужу, неся еду на ладонях. Йоханнес берет приношение, явно тронутый.

– Если бы это нашли, у тебя были бы неприятности.

– Да, – произносит она, снова отступая и вжимаясь в угол каморки.

– Мне почти удалось скрыться.

В углу камеры шуршит соломой и возится выводок мышей. Нелла тяжело садится на тюфяк; внутри угнездилась глубокая печаль, лишая воли и желания бороться.

– Что тебе сказали?

Йоханнес показывает на лицо:

– Они больше обходились без слов.

– Когда я впервые увидела тебя, – говорит она печально, – ты не особенно переживал о Библии, Боге, грехах, позоре и чувстве вины.

– Откуда тебе знать, о чем я не переживал?

– Ты не ходил в церковь и ворчал на Марин, когда она молилась. И покупал… всякое. Ни в чем себе не отказывал, наслаждался жизнью. Ты был сам себе божеством, строителем собственной судьбы.

Он улыбается и обводит рукой камеру:

– И полюбуйся, что за дворец я построил.

– Но ты был свободен – ведь так? Сколько всего ты повидал! – Нелла сглатывает, комок в горле мешает говорить.

– Сестра всегда утверждала, что во мне намешаны упорство и страшное легкомыслие.

– Ты поэтому снова принял Джека?

Услышав имя, Йоханнес закрывает глаза.

– Он предал тебя. Ему заплатили – и он тебя предал.

– С тех пор, как он заколол мою собаку, я не дал ему ни гроша. – Слова Йоханнеса падают как камни. – Я нанял его сторожить сахар, однако Марин так из-за этого переживала, что я решил его уволить. Конечно, я все понимал. Он вернулся; вот тогда все и пошло наперекосяк. Я же видел Джека после того, как он убил Резеки. – Лицо Йоханнеса смягчается. – Я же видел, какие угрызения совести его терзают!

Нелла прикусывает язык. Джеку пришлось изображать раскаяние – у него просто не было выбора, – а Йоханнес поверил.

– Такое простить… – качает головой Нелла. Он молчит. – Ты его любил?

Муж обдумывает вопрос, и Нелла в очередной раз поражается, до чего серьезно он ее воспринимает.

– С Джеком… Это было нечто непостижимое… настоящее. Оно обрушилось в один миг. Джек мне лгал, и тем сильнее я хотел осознавать правду. Как картина: на ней якобы изображен предмет; хотя это не предмет, а всего лишь часть холста, мы воспринимаем его ярче, чем сам предмет. Я думал, это любовь… и почти не видел за картиной настоящего Джека.[9]

Йоханнес вздыхает.

– А было только изображение любви, как на холсте. Понимаешь? Представление о любви – лучше, чем пустота, которую любовь после себя оставляет.

Такая честность мужа – неожиданный и дорогой дар. Между ними словно забил чистый хрустальный родник. А потом Нелла закрывает глаза и видит лишь стоячую мутную воду.

– Тебе плохо? – спрашивает Йоханнес.

– Марин считает, что любовь должна быть недостижимой мечтой.

– Не удивлен. Это не лучше, это проще. Воображение всегда более щедро к нам, чем реальная жизнь. Погоня за мечтой в конце концов изматывает, приводит в изнеможение.

Какой приз у нашей гонки, думает Нелла, и сама отвечает себе: конечно, жизнь. Сбросить с себя невидимые сети, как ночью перед побегом говорил Йоханнес. Или, по крайней мере, сделать так, чтобы они не давили. И быть счастливым.

– Куда ты намеревался уехать?

– В Лондон. Я надеялся найти Отто. Марин была убеждена, что он именно там. Как у нее дела?

– Ты сильный, Йоханнес. – Нелла торопится сменить тему, боясь, что не сумеет убедительно солгать о состоянии Марин. – На празднике у ювелиров ты говорил то же самое, – но тогда бургомистры не посмели тебя тронуть.

Он опускается на тюфяк рядом с ней.

– Это смертный грех, Нелла. Мужчина с мужчиной. Бездействовать значит оправдать.

– Надо вынудить Мерманса отказаться от обвинения!

Йоханнес дрожащей рукой проводит по макушке, словно ища ответ там.

– Много лет назад, – говорит он, – я сделал нечто такое, что причинило Франсу много горя. И к тому же я успешен. А это еще больший грех.

Нелла представляет, как Йоханнес прогоняет молодого Франса из своего дома, как за всем этим наблюдает спрятавшаяся за шторой Марин. Оскорбление, которое Йоханнес нанес в прошлом, вернулось сторицей.

– Я думал, мое согласие продать его сахар поможет примирению. А Франс… он так и не перестал злиться. И долго ждал возможности отомстить. Я воплощаю все, что он ненавидит – и чего жаждет. И еще Агнес. Агнес всегда будет пробуждать в нем самое дурное.