Миниатюрист

Когда родился Карел, Нелле было четыре, а когда из матери вытаскивали Арабеллу, – девять. Она помнит, как задыхалась и почти по-коровьи мычала матушка. На простынях расцветали красные пятна – простыни выносили в сад, складывали горой, чтобы потом сжечь. Она помнит слабую улыбку на влажном холодном лице матери и восторг на лице отца. Потом были другие: дети, которые не пережили родов. Тогда она была уже старше.

Нелла прикрывает глаза и старается прогнать из головы воспоминания о крошечных мертвых телах. Что же делает повитуха?

– Хорошо, – говорит Марин. Она страшно побледнела.

– Когда боль была нестерпимой, – говорит Нелла, – моя матушка ходила.

Два часа Марин ковыляет наверху взад-вперед, подвывая при самых сильных схватках. Нелла стоит у окна. Перед глазами проносятся картины: Йоханнес на соломенном тюфяке; Джек-посыльный; Мерманс в промокших башмаках разглагольствует о нравственности; Агнес, ожидающая известия с Калверстрат. Где сейчас миниатюристка? Боковым зрением Нелла видит желтую занавеску кукольного дома; там идет своим ходом игрушечная жизнь.

Ваш кукольный дом останется незавершенным, госпожа.

Дождь усиливается, январский дождь, холодный и бесконечный. Где-то у канала грызутся собаки, бурым пятном мелькает кот. Комнату внезапно окутывает волна смрада. Нелла поворачивается от окна и видит на лице золовки выражение чистого ужаса. Марин смотрит на кучку окровавленных дымящихся экскрементов у своих ног.

– О Боже, – Марин закрывает лицо руками. Нелла ведет ее к постели. – Мое тело меня не слушается. Я…

– Не стесняйся. Это хороший знак.

– Что со мной творится? Словно на части разрывает. Скоро ничего не останется.

Нелла подтирает в комнате и прячет испачканное полотенце в ведро с крышкой. Марин переворачивается на бок.

– Я представляла все совсем иначе, – бормочет она, уткнувшись лицом в подушки.

– Обычное дело. – Нелла достает чистое влажное полотенце.

Марин сжимает в кулаке мешочек с лавандой, делает глубокий вдох.

– Я устала. Сил никаких нет.

– Все будет хорошо, – обещает Нелла.

Однако она знает, что это просто слова. Выходит в коридор, вдыхает холодный воздух, радуясь возможности отдохнуть от тяжкой атмосферы спальни, от пропитавших ее миазмов страха. Из кухни поднимается Корнелия, благодарно касается руки.

– Это божье благословение, госпожа, – говорит она. – Божье благословение, что вы сюда приехали.

Наступает вечер. Дождь по-прежнему льет. Теперь схватки идут одна за другой. У Марин будто выворачивает внутренности.

– Я просто мешок с кровью, – бормочет она, – гигантская болячка, в которую тычут и тычут.

С нее снимают наружные юбки, и Марин остается в хлопчатой кофте и исподнем.

Сейчас она будто сосуд, наполненный болью; она сама воплощенная боль. Нелла с Корнелией массируют ей лоб, втирают в виски ароматные масла. Марин кажется Нелле огромной неподвижной горой. Ребенок внутри – паломник, бредущий по ее кручам. Он может сойти вниз только сам, мать не в силах ему помочь. С каждым своим движением, с каждым спазмом сотрясающегося в муке тела он обретает все больше власти над роженицей.

Марин кричит. Волосы прилипли ко лбу, обычно гладкое лицо раскраснелось и отекло. Она наклоняется к краю кровати, и ее рвет на ковер.

– Нам нужна помощь, – шепчет Нелла. – Посмотри на нее. Она и не узна́ет.

Корнелия прикусывает губу и рассматривает залитое потом, искаженное лицо Марин.

– Узна́ет, – испуганно шепчет в ответ девушка. – Нельзя. Госпожа Марин хочет, чтобы все осталось между нами. – Она бросает полотенце на рвотные массы и смотрит, как ткань пропитывается влагой. – И кроме того, кого звать-то?

– Кого-нибудь из Реестра Смита. Мы что-то не то делаем, – шипит Нелла. – Разве нормально, что ее так полощет?

– Где он? – бормочет Марин, вытирая рот о подушку. Нелла протирает ей лицо.

– Надо посмотреть под юбкой, – говорит она Корнелии.

Та бледнеет.

– Госпожа меня прибьет. Она не позволяет мне даже смотреть на ее голый зад.

– У нас нет выхода. Такая боль – это разве нормально?

– Посмотрите вы, госпожа, – умоляет Корнелия. – Я не могу.

У Марин трепещут веки, и она издает хриплый гортанный звук; он становится все выше, отчаяннее. Нелла больше не колеблется: опускается на колени и задирает подол юбки Марин. Это почти немыслимо – заглядывать золовке между ног.

Нелла просовывает голову под душный подол юбки и всматривается. Это самое необычное зрелище, какое ей когда-либо попадалось. Самое невероятное. Живая плоть: человеческая и нечеловеческая одновременно. Гигантская пасть, закупоренная головкой младенца.

Нелла видит крошечный хохолок, еле сдерживает тошнотный спазм и вытаскивает голову из-под юбки Марин.

– Есть! – ликующе говорит она.

– Видно? – слабо спрашивает Марин.

– Теперь тебе надо тужиться. Когда появляется головка, надо тужиться.

– Я устала. Ему придется самому пробиваться на свет.

Нелла снова ныряет под подол.

– У него носик еще внутри, Марин. Он задохнется.

– Тужьтесь, госпожа, тужьтесь! – кричит Корнелия.

Марин издает вопль, и Нелла засовывает ей между зубов деревяшку.

– Еще!