Миниатюрист

Мерманс опускает голову; шляпа выскальзывает из его рук, и на этот раз он оставляет ее лежать. Толпа замирает. Мерманс смотрит в глаза Йоханнеса, как в зеркало. Что он видит там – бездну? Никто не подходит к «честному гражданину», чтобы утешить, сказать слова ободрения или поздравить.

– Франс, – говорит Йоханнес. – Ты только что заклеймил мужеложца, ненасытного любителя брать все, чего желает его грешная душа; ты только что помог очистить от скверны наши каналы и улицы. Ты должен гордиться. Почему же ты опускаешь глаза, Франс?

С галереи раздаются крики и свист. Слабберт требует тишины и объявляет о готовности вместе с олдерменами вынести приговор.

– Нет! – громко протестует Йоханнес; он отрывает взгляд от Мерманса и переводит его на арбитра. – Это незаконно.

Воцаряется тишина. Зрители привстают со скамей, чтобы разглядеть человека, который взорвал упорядоченный мирок их жизни.

Йоханнес с трудом выпрямляется.

– По закону требуется предоставить слово обвиняемому.

Слабберт прочищает горло и смотрит на Йоханнеса с нескрываемой злобой.

– Вы желаете говорить?

Взмах рукой – словно птица с перебитым крылом. Темный плащ падает на пол. Джек вскрикивает.

– Ты спешил сегодня в ратушу судить меня, Петер Слабберт, – говорит Йоханнес. – И ты, Франс Мерманс. Вы оба прячете свои прегрешения и свою слабость в ящике под кроватью; вы оба надеетесь, что мы забудем о них, ослепленные блеском ваших нарядов.

– Говорите о себе, Йоханнес Брандт, – прерывает Слабберт.

Йоханнес переводит на него взгляд.

– Что, я единственный грешник в этом зале? – спрашивает он и обводит взглядом ряды зрителей на галерее. – Единственный?

Устанавливается пронзительная тишина.

– Я тружусь на благо этого города с молодых лет. Я ходил под парусами в земли, о существовании которых прежде не помышлял даже во сне. Я видел, как люди сражаются и умирают во имя Республики, – на жарких чужих берегах, посреди пучины, – как они рискуют жизнью во имя процветания и славы родины. Как они стремятся к цели, созидают – и не спешат почивать на лаврах. Арбитр Слабберт попрекнул меня африканским слугой, человеком из Дагомеи… Знает ли господин арбитр, где находится Дагомея? Вспоминает ли об этом, хотя бы когда пьет сладкий чай или поглощает за завтраком булочки? Франс Мерманс рассуждал здесь о спасении моей грешной души, – свои собственные грехи ничуть его не беспокоят. Возьмите карту, господа, и взгляните, как широк мир.

Мы взяли в дом девочку-сироту. Я оплачивал обучение подмастерьев, без устали боролся с заливающим землю морем. Я всякого навидался – но никогда не отнимал последнее у бедняков, никогда не продавал душу за взятки. Я старался сделать счастливой жену, и все то время, пока мы были вместе, она дарила счастье мне. А «праведники»… они не видят ничего за пределами стен, в которых сами себя заперли… где хотят запереть и остальных. Они владеют лишь кирпичами и балками; величайшая божья радость не знакома им ни на йоту. Мне искренне жаль таких людей. Жаль. Им не под силу сберечь и приумножить славу отцов.

Двигаясь как старик, Йоханнес подходит к Мермансу. Поднимает руку, и Мерманс отшатывается, ожидая удара. Йоханнес касается его вздрагивающего плеча.

– Франс, я все тебе прощаю.

Мерманс будто сгибается под грузом этого прикосновения.

– А ты, Джек Филипс…

Джек поднимает на Йоханнеса взгляд.

– Я?

– Ты камень, брошенный в воду. Но круги, которые ты породил, не позволят жить спокойно в первую очередь тебе самому.

– Вывести его! – вопит Слабберт.

Олдермены в замешательстве смотрят на узника, прикосновением руки вызывающего у присутствующих смятение. В зале бормочут и шепчутся; Пелликорн от возбуждения пошел пятнами. На зал заседаний словно упала тень неминуемой смерти. Собравшиеся на галерее зрители смотрят завороженно; они готовы слушать обвиняемого еще и еще. Прежде никто из богачей не демонстрировал свою власть над ними с такой легкостью; никто не осмеливался указывать на вставные зубы отцов города; никто их не высмеивал.

Йоханнеса уводят. Олдермены собираются вокруг Слабберта полукругом; поодоль сидит еще не отошедший от выступления бледный Мерманс. Нелла застыла в напряжении – как и все остальные. Ей так страшно, что она боится обмочиться.

Идет время. Десять минут, двадцать, тридцать. Нелла утешает себя, что всегда есть вероятность помилования. Однако Слабберт все шепчет что-то на ухо остальным, все шепчет.

В конце концов группа распадается, и судьи занимают свои места. Слабберт приказывает снова ввести Йоханнеса Брандта. Узник медленно ковыляет на покалеченных ногах, останавливается напротив арбитра и смотрит ему прямо в глаза. Нелла встает, вскидывает руку. Я здесь, шепчет она, – однако Йоханнес ведет со Слаббертом поединок взглядов.

А потом звучит приговор.

– Вас застигли на месте преступления, – говорит арбитр. – Мужеложество – смертный грех, попирающий устои нашего общества. Вы были так уверены, что богатство и влияние прикроют вас, что забыли о Боге.