Мир без конца

Выражение, появившееся на лице брата, Керис хорошо знала: смесь обиды, оскорбленной гордости и ослиного упрямства. В детстве он смотрел так всякий раз, когда ему возражали. Это значило, что сейчас обиженный мальчишка накинется на остальных детей и велит им слушаться, а если не получится, топнет ногой и пойдет домой. Впрочем, помимо упрямства она заметила кое-что еще. Керис почудилось, будто настоятеля унижает чужое мнение: словно мысль, что кто-то смеет думать иначе, болезненна для него до непереносимости. Как бы там ни было, Керис знала – с таким лицом рассуждать разумно Годвин уже не будет.

– Я предвидел эти нападки, – уязвленно сказал приор, обращаясь к Эдмунду. – Вы, видимо, считаете, что монастырь существует для блага Кингсбриджа. Вам придется уяснить, что дело обстоит ровным счетом наоборот.

Олдермен мгновенно вышел из себя:

– Неужели ты не видишь, что город и аббатство зависят друг от друга? Мы-то думали, что ты понимаешь эту взаимозависимость, потому и помогли тебе стать приором.

– Меня избрали монахи, а не купцы. Пожалуй, да, город зависит от аббатства, но монастырь возник на этом месте раньше города, и мы вполне можем без вас обойтись.

– Может, вы и просуществуете как уединенная отдаленная обитель, но средоточием жизни большого шумного города вам уже не быть.

– Ты ведь должен желать благоденствия городу, Годвин. Иначе зачем ты ездил в Лондон на тяжбу с графом Роландом? – вставила Керис.

– Я ездил в королевский суд защищать старинные права аббатства; то же самое пытаюсь делать и сейчас.

Эдмунд вознегодовал:

– Это предательство! Мы поддержали тебя, когда ты метил в приоры, ибо ты уверил нас, что построишь мост!

– Я ничего вам не должен. Моя мать продала дом, чтобы я смог поехать в университет. Где тогда был мой богатый дядя?

Керис изумилась, что Годвин до сих пор таит обиду на события десятилетней давности.

Взгляд Эдмунда стал холодным и колючим.

– Не уверен, что у тебя есть право принуждать людей пользоваться сукновальней, – бросил он.

Керис перехватила взгляд, которым обменялись Годвин и Филемон, и поняла, что им это известно.

Настоятель признал:

– Может, и были времена, когда аббат великодушно позволял горожанам бесплатно пользоваться сукновальней.

– Приор Филипп подарил ее городу.

– Мне об этом ничего не известно.

– В ваших документах должна сохраниться запись.

Годвин рассердился:

– Горожане привели сукновальню в состояние полной негодности, а аббатство теперь должно ее ремонтировать? Одного этого достаточно, чтобы забыть о каком-либо даре.

«А отец-то прав, – подумала Керис, – тут у аббатства слабое место. Годвин знает о даре приора Филиппа, но делает вид, что ничего о том не слышал».

Эдмунд предпринял еще одну попытку:

– Но мы ведь можем договориться?

– Я не собираюсь ничего менять. Это будет проявлением слабости с моей стороны.

«Так вот что беспокоит Годвина, – подумала Керис. – Он боится, что горожане перестанут уважать его, если он переменит решение». Подобное упорство, как ни удивительно, проистекало из неуверенности в себе.

Эдмунд проронил:

– Никто из нас не хочет хлопот и расходов, связанных с очередной тяжбой в королевском суде.

Годвин вскинул брови:

– Вы угрожаете мне королевским судом?

– Пытаюсь его предотвратить, но…

Керис закрыла глаза и взмолилась, чтобы спорщики не переступили черту. Небеса не вняли ее молитве.

– Но что? – с вызовом спросил приор.

Эдмунд вздохнул.

– Увы, если ты заставишь горожан использовать сукновальню аббатства и запретишь самостоятельное сукноваляние, я обращусь к королю.

– Да будет так, – подытожил настоятель.

34

Молодая олениха, годовалая, от силы двух лет, с гладкими боками и крепкими мышцами под мягкой шкурой, на дальнем конце поляны просунула длинную шею в кусты, пытаясь дотянуться до зелени. Копыта лошадей Ральфа Фицджеральда и Алана Фернхилла утопали в ковре из мокрых осенних листьев, а собаки давно были приучены к молчанию. Поэтому, а может быть, еще и потому, что она сосредоточенно добывала пропитание, олениха осознала надвигавшуюся опасность слишком поздно.

Ральф увидел животное первым и указал пальцем. Алан вместе с поводом держал в левой руке длинный лук. С проворством, достигнутым многолетними упражнениями, сквайр наложил стрелу и отпустил тетиву.

Собаки оказались медленнее. Они откликнулись, лишь услыхав треньканье тетивы и свист стрелы в воздухе. Сука Барли, подняв голову и навострив уши, настороженно замерла, а ее отпрыск Блейд, уже переросший мать, низко и испуганно взвыл.

Стрелу длиной в ярд украшали перья лебедя. Древко плотно входило в углубление в торце двухдюймового железного наконечника. Охотничьи стрелы отличались тонким острием, а вот боевые имели затупленное острие, чтобы пробивать доспехи, не меняя при этом направления удара.