Мир без конца

У Керис возникло чувство, что она больше не увидит Мердоу.

Настоятельница поблагодарила Мунго и его помощников и вернулась в монастырь.

В госпитале Уна выпроваживала недавних плясунов, чтобы освободить место для новых заболевших. Керис ухаживала за больными до полудня, а затем воспользовалась предлогом и с облегчением повела монахинь на главную воскресную службу, поймав себя на том, что с нетерпением ожидает двухчасового распевания псалмов, молитв и проповедей: это сулило желанную передышку.

Филемон, который привел Томаса и послушников, был мрачнее тучи: очевидно, уже прослышал об изгнании Мердоу. Наверняка он считал флагеллантов источником собственного дохода, неподвластным Керис. Когда этот источник внезапно иссяк, монах рассвирепел.

На мгновение Керис задумалась о том, что он способен выкинуть в гневе, потом решила: пусть себе сумасбродствует как хочет. Не пройдет одно, он тут же выдумает что-то другое. Что бы она ни делала, рано или поздно Филемон отыщет повод на нее обидеться. Значит, беспокоиться бессмысленно.

Она механически кивала под молитвы и очнулась, лишь когда Филемон начал проповедовать. Казалось, что кафедра лишает его всякого обаяния, и проповеди Филемона слушали невнимательно. Однако сегодня Филемон сразу привлек внимание, объявив, что будет говорить о блуде.

Он выбрал отрывок из первого послания апостола Павла ранним христианам Коринфа, зачитал на латыни, а затем перевел звеневшим от возбуждения голосом:

– «Я писал вам в послании – не сообщаться с блудниками»[87].

Далее он принялся нудно разъяснять значение слов «не сообщаться»:

– Не есть с ними, не пить с ними, не жить с ними, не разговаривать с ними.

Керис с растущей озабоченностью гадала, куда он клонит. Не станет же он в открытую нападать на нее с кафедры? Она посмотрела на Томаса, стоявшего по ту сторону хоров рядом с послушниками: на лице однорукого монаха отражалась тревога.

Переведя взгляд на потемневшее от злобы лицо Филемона, Керис поняла, что этот человек способен на все.

– К кому все это относится? – воскликнул Филемон. – Не к чужакам, как особо отмечает святой. Оных будет судить Господь. Но вы, говорит он, вы судьи над братьями. – Он указал на паству. – Вы!

Он вновь обратил взор к книге и прочел вслух:

– «Итак, извергните развращенного из среды вас»[88].

Прихожане притихли. Теперь уже все догадывались, что это не обычное увещевание вести себя пристойно. Филемон явно целился в кого-то из них.

– Оглядимся же вокруг, – продолжал он. – Посмотрите на наш город, на собор, на аббатство. Есть ли среди нас блудники? Если да, их должно извергнуть.

Керис ничуть не сомневалась, что он метит в нее. Наиболее проницательные прихожане наверняка пришли к такому же выводу. Что же делать? Вряд ли разумно вмешиваться и возражать. Нельзя даже просто уйти со службы, ведь это сыграет ему на руку, и тут уж самые твердолобые сообразят, о ком вещал Филемон.

Оставалось униженно слушать. Впервые в жизни Филемон проповедовал действительно хорошо. Он не мялся, не запинался, выговаривал слова четко, то возвышал, то понижал голос в нужных местах, ухитрялся разнообразить свою обычную скучную скороговорку. Его, как никого другого, вдохновляла ненависть.

Конечно, никто не собирался выгонять Керис из аббатства. Даже окажись она скверной настоятельницей, епископу было бы просто некем ее заменить, ведь священнослужителей отчаянно не хватало. По всей стране церкви и монастыри закрывались, поскольку некому было служить и петь псалмы. Епископы прилагали все усилия, чтобы рукополагать как можно больше священников, постригать как можно больше монахов и монахинь. В любом случае горожане восстали бы против любого епископа, которому вздумается избавиться от Керис.

Но все-таки проповедь Филемона была чревата последствиями. Теперь тем, кто стоит во главе города, труднее будет закрывать глаза на ее связь с Мерфином. Такое поведение лишает ее уважения людей. Вдобавок мужчинам распутство прощали охотнее, чем женщинам. Кроме того – осознавать это было мучительно больно, – нынешнее положение грозило обвинением в лицемерии.

Скрежеща зубами, она дослушала проповедь, остаток которой свелся все к тем же попрекам, которые повторялись громче и громче. Едва монахи с монахинями покинули собор, Керис направилась в свою аптеку и села писать письмо епископу Анри с просьбой перевести Филемона в другой монастырь.

* * *

Вместо того епископ его повысил.

Это случилось через две недели после изгнания монаха Мердоу. Все собрались в северном трансепте. В жаркий летний день в соборе царила, как всегда, приятная прохлада. Епископ сидел в резном деревянном кресле, а Филемон, Керис, архидьякон Ллойд и каноник Клод расселись на скамьях.

– Назначаю вас приором Кингсбриджа, – объявил Анри, обращаясь к Филемону.

Тот широко улыбнулся и бросил торжествующий взгляд на Керис.