Мир без конца

Филемон стал читать проповедь о вскрытиях.

– «Тела умерших принадлежат Богу, – говорил он. – Христианам полагается хоронить мертвых в соответствии с тщательно продуманными правилами: спасенных надлежит класть в освященную землю, непрощенных хоронить отдельно. Иное обращение с телами противно воле Божьей. Резать же тела воистину кощунственно!» – воскликнул Филемон с несвойственной ему страстностью. Даже голос его задрожал, когда он обратился к пастве с призывом вообразить жуткое зрелище рассеченного тела, из которого изымают органы, которое разрезают и над которым размышляют так называемые врачи. Истинным христианам ведомо, что этим бесам в обличье мужчин и женщин нет прощения.

«С уст Филемона нечасто слетали слова «мужчин и женщин», – подумалось Керис. – Это явно неспроста». Она покосилась на мужа, стоявшего рядом, и тот приподнял бровь, и лицо его выразило озабоченность.

Запрет на изучение тел относился к числу догматов, установленных Церковью с незапамятных времен, однако с приходом чумы его стали соблюдать менее строго. Более молодые, склонные к свободомыслию клирики догадывались, что Церковь не смогла исполнить своего предназначения, не защитила паству, и потому стремились изменить обучение медицине и те медицинские практики, какими пользовались священнослужители. Впрочем, старшее поколение держалось за прежние устои и не допускало никаких перемен. В итоге же вскрытия осуждали на словах, однако смотрели на них сквозь пальцы.

В своем новом госпитале Керис проводила вскрытия с самого начала. Она не говорила об этом за пределами здания, не желая возбуждать подозрения и бороться с предрассудками, но сама использовала всякую возможность.

В последние годы к ней на вскрытиях обычно присоединялись двое-трое молодых монахов-врачей. Многие же ученые целители не заглядывали внутрь человеческого тела, если им не приходилось возиться с глубокими ранами. По правилам дозволялось обнажать только костяки дохлых свиней, поскольку этих животных считали наиболее схожими с человеком по строению тела.

Выпад Филемона озадачил и встревожил Керис. Он всегда ее ненавидел, однако причину этой ненависти она не понимала. Но после великого противостояния в снежный день 1351 года приор словно перестал ее замечать. Как бы возмещая утрату власти над городом, он наполнил свой дворец роскошной обстановкой, коврами[99] и шпалерами, серебряной посудой, витражными окнами и иллюминированными рукописями. Сам настоятель все больше раздувался от собственного величия, требовал от монахов и послушников проявлений нижайшего почтения, на службы наряжался в пышные облачения, а ездил, когда ему приходилось отбывать в другие города, в повозке, изнутри отделанной, как покои какой-нибудь знатной и богатой чужеземки.

На службе присутствовали важные церковные гости – епископ Ширингский Анри, архиепископ Монмутский Пирс и архидьякон Йоркский Реджинальд. Возможно, Филемон надеялся произвести на них впечатление своим проповедническим пылом и рвением. Но с какой целью? Он что, добивается повышения? Архиепископ был немощен – его внесли в собор на носилках, – но вряд ли Филемон метит на его место. Само по себе уже чудо, что сын Джоби из Уигли стал приором Кингсбриджа. Кроме того, перемещение из приоров в архиепископы – слишком далекий прыжок, все равно что из рыцарей шагнуть прямо в герцоги, не побывав ни бароном, ни графом. На подобное скорое возвышение могли рассчитывать разве что люди, особо приближенные к верхам.

Впрочем, честолюбие Филемона не ведало пределов. Причем вовсе не потому, что он мнил себя способным по характеру и знаниям к этим должностям. Так мыслил покойный Годвин, которого отличали высокомерие и непомерное самомнение: он полагал, что Господь поставил его приором, поскольку он умнее всех в городе. Филемон же тяготел к иной крайности: в глубине души он считал себя никем, а потому всю свою жизнь убеждал себя, что не является совершеннейшим ничтожеством. Он настолько болезненно воспринимал отказы, что мог не перенести мысли о собственном несоответствии любой должности, не важно, насколько высокой.

«После службы, – подумала Керис, – надо бы поговорить с епископом Анри. Следует напомнить ему соглашение десятилетней давности насчет того, что приор Кингсбриджа не властен над госпиталем Святой Елизаветы на острове Прокаженных, каковой подчиняется непосредственно епископу». Это означало, что всякие нападки на госпиталь будут покушением на права и привилегии самого Анри. Но по зрелом размышлении она поняла, что своими уговорами лишь убедит епископа в подозрениях относительно вскрытий в госпитале и переведет нынешние смутные догадки, на которые легко закрывать глаза, в достоверные факты, с которыми нужно разбираться. Потому Керис не стала ловить взгляд Анри.