Мир госпожи Малиновской

Он расхохотался, хлопнул Эвариста с размаху по плечу, оставляя след на светлом пиджаке. Эварист тоже рассмеялся, повторяя: «Ну уж нет», но Богна почувствовала, что панибратские манеры гендиректора ему не по душе. Потому принялась расспрашивать о розах, о новых работах Шуберта в саду и лаборатории, чем отвлекла разговор на дела, настолько увлекательные для хозяина, что тот оставил Эвариста в покое. Она немного опасалась резкости мужа, однако тот, похоже, надлежащим образом оценил ироничные замечания директора, поскольку оставался в прекрасном настроении, вежливый, веселый и предупредительный. Он даже вполне охотно взялся вывезти тачки с перекопанной землей под забор, а на новое провоцирующее замечание ответил искренним смехом.

«Все будет хорошо, все будет хорошо, – мысленно повторяла Богна, – Шуберт и другие убедятся, насколько это хороший парень, полюбят его, пусть бы он только с ними сблизился, пусть бы только у них появилось время отказаться от своих предубеждений».

И правда, директор пришел в совершенно благостное расположение духа. Разговаривал с Эваристом вежливо, объяснял ему вред какого-то вида насекомых, растолковывал свою систему полива сада и принцип действия химического опрыскивания, спасающего крыжовник от плесени. Эварист расспрашивал обо всем с немалым интересом, а если в ответе гендиректора слышалась злая шутка, Богна вставляла несколько своих замечаний, и общее настроение оставалось вполне благодушным и свободным.

Шуберт пригласил их в симпатичную виллу из красного кирпича: снаружи она выглядела едва ли не претенциозно, но внутри больше напоминала столярную мастерскую, склад семян и барахолку. Богна бывала здесь уже не раз, но Эваристу приходилось скрывать удивление. Во всем доме не было единого мебельного гарнитура, а верстаки, столы, стулья и табуреты, шкафы, из которых буквально вываливались книжки, бесчисленные полки, заставленные горшками, бутылками и баночками, были сколочены из голых досок. На полу, на расстеленном полотне либо на газетах, лежали кучи семян, саженцев и привоев. По углам стояли огромные керамические поддоны, жестянки и стеклянные баллоны, оплетенные лозняком, на стенах висели детали гардероба хозяина, сетки, грабли и вставленные под стекло дипломы садовых выставок.

На громкий стук директора явилась старуха в чепце – Каминская, домохозяйка директора, молчаливая древность, почти девяностолетняя жертва деспотизма «барина».

– Сейчас бабка Каминская даст нам чего хорошего выпить. Ну, что ты таращишься, как теленок на расписную карету? Живо, живо, двигайся! «Дубнянки» дадим им. Увидите, что это за деликатес.

Через минутку старуха принесла пузатый кувшин и стаканы, а для хозяина – толстую фаянсовую кружку с молоком, тарелку меда и ломоть черного хлеба.

– Пейте, наливайте себе и пейте. Настоящая «дубнянка», – поощрял их Шуберт. – На патоке выгнанная. В Польше такого вы уже не достанете. Люди предпочитают фабричную гадость, а традиционные старопольские напитки уходят в прошлое. Но я еще жив. Что так смотрите на меня? Естественно, я не польский шляхтич. Происхожу из баварских селян. Мой дед на собаках в Польшу приехал, однако это не меняет вкуса «дубнянки» или факта, что я такой же хороший поляк, как и вы. Даже лучше. Ну, пейте, пейте.

– А господин директор будет только молоко?

– Не ваше дело. Пью молоко, потому что вкусное. Ба-а-абка! Бабка!.. Дай-ка им еще крыжовенного!

«Дубнянка» и несколько видов фруктовых вин оказались по-настоящему хороши. Шуберт разговорился о проектах распространения в стране своей продукции, Эварист делал замечания о емкости рынка и возможностях экспорта.

Было уже темно, когда директор проводил их к калитке и сердечно попрощался.

Какое-то время они шли в молчании, а когда были уже на Пулавской, Богна сказала:

– Какой он золотой человек…

– Фу-ух, – вздохнул Эварист, – я бы предпочел дрова рубить, чем с ним болтать.

– Ты это серьезно?

– А что не так? Какие тут шутки? Разве что шутишь ты? Грязнуля! Весь рукав мне измазал, по городу стыдно идти. Хорошо еще, что темно. И при этом думает, что ему все можно, потому что он мой начальник. Нахал!

Богна искренне удивилась:

– А мне казалось, что ты у него хорошо себя чувствуешь.

– Я? – Он с иронией рассмеялся. – Я? Да я бы уж ему сказал! Живет как свинья, чавкает, когда ест, словно собака, а эти свои глупые подколки считает шутками. Можно ему было и не говорить, что он из села. Сразу видно. Уж я бы ему отвесил на бобы, когда бы не то…

Он осекся и взмахнул тростью.

– Эв, ты ошибаешься, это золотое сердце и очень чувствительный человек. Нельзя так поверхностно оценивать людей, особенно тех, кого стоило бы благодарить…

– Так что, я не был с ним вежлив?

– Я не о том, каким ты был, я о том, что ты о нем думаешь.