Мир и война в жизни нашей семьи

Меня с Алексеем Павловичем отвели в немецкую военную комендатуру. Комендант, узнав, что мы русские, отправил нас в сопровождении немецкого солдата в арестный дом. Арестный дом организован был как раз напротив здания, где находилось УНС. Во дворе арестного дома продовольственный склад. В арестном доме нас поместили в камеру, где уже сидели два русских гражданских молодых человека. Одного из них звали Иваном Митрофановичем, ему было лет 25. Небольшого роста, курносый, с чисто русским лицом. Он, оказывается, работал в военной офицерской столовой поваром. Убежать не успел. Второй представился Иваном Ивановичем Ивановым – украинцем. Лет 20–22, среднего роста, полный, говорил с украинским акцентом. Позднее он нам рассказал, что он военный санинструктор. Как только началась война, был ранен. Его подобрали местные жители. Он нам сознался, что он никакой не Иван Иванович, а… и назвался еврейским именем. Имя я не запомнил. Мы его всё время звали Иваном Ивановичем. Сказали ему только, что уж очень подозрительно называться Иваном Ивановичем, да к тому же Ивановым, не имея на это документов. Правда, на еврея он не похож. Акцент украинский, сам он родом из Каменца-Подольского. Парень очень общительный, веселый. Подобравшие его раненым были тоже евреи. Они дали ему гражданскую одежду, и он сошел за гражданского русского.

В камере под соломой мы обнаружили много обрывков красноармейских книжек и порванных комсомольских билетов. Оказывается, до нас здесь сидели военнопленные красноармейцы, но их немцы увезли в г. Сувалки.

К нашей камере для охраны был приставлен солдат-немец с ружьем. Наружную охрану нес полицейский-литовец с пистолетом.

Когда мы огляделись и освоились с нашим положением, то установили, что в одной из камер осталось несколько раненых красноармейцев, а в другой камере сидели литовцы, человек 7. Говорят, коммунисты. Полиция уже знала, что Иван Митрофанович повар, и его привлекли для приготовления еды для всех арестованных.

На продовольственном складе, помимо прочих продуктов, обнаружено несколько ящиков концентрата пшенной каши. Концентрат пшенной каши представлял собой спрессованную массу пшена, смоченную маслом. Эта масса была упакована в бумагу порциями по 250 граммов. Для приготовления каши достаточно размять этот кусок и поварить в кипятке минут 20. Никакой заправки не требовалось. Каша была уже слегка масляной и по вкусу соленой.

Мы были у Ивана Митрофановича помощниками по кухне: топили плиту, подносили воду, мыли посуду. Сами каши мы ели до отвала и старались накормить досыта всех арестантов. За водой мы ходили на р. Шяшупа. Двор одной стороной примыкал к реке. Один раз, когда мы пошли за водой, увидели на той стороне наших женщин – Веру и Тосю. Они отпросились в город купить какой-нибудь еды. Женщины нам рассказали, что им еды никакой не дают, содержат под строгой охраной, из лагеря выпускают только по 2–3 человека, но без детей – дети в лагере остаются как бы под залог.

У Веры положение совсем плохое – менять на продукты было нечего. Когда нас разъединили, оставались у нее в чемоданчике несколько отрезов легкой материи и новые туфли, но когда их из полиции повели в лагерь, то полицейский заставил Веру открыть чемоданчик. Увидев лежащие сверху новые туфли, отобрал их. Хорошо еще, что отрезы лежали на дне чемодана под детским старым бельем. Денег у Веры что-то очень мало. У Кривошеиных деньги были, так как незадолго до войны они получили подъемные.

Мы договорились, чтобы они, когда пойдут обратно из города, опять подождали нас на берегу, – может быть, нам удастся в это время выйти за водой. Когда примерно через час Вера с Тосей вернулись из города, нам тоже удалось подойти к реке. Мы узнали, что они идут почти пустые. Удалось купить только две бутылки молока и теперь не знают, чем будут кормить детей. В этот раз нам удалось перекинуть им на ту сторону шесть пачек концентрированной каши.

Женщины рассказали нам, что условия их содержания ужасные. В корпусе, где они размещаются, раньше содержались душевнобольные. И мы, говорят, наверное, скоро тоже будем сумасшедшими. В лагере собраны советские женщины с детьми.

Всего в лагере около 400 человек. В палатах койки стоят почти вплотную. Для каждой семьи отведена одна койка. У некоторых женщин имеется достаточное количество вещей, они из города не бежали и кое-что успели сохранить. Их вещи лежат на койках и под койками. У некоторых даже есть кое-какая посуда (кастрюли, чайники) и кое-какие продукты. Они уже освоились и приспособились выменивать кое-что на продукты через полицейских или при выходе в город.

Появился немецкий часовой, и наши разговоры прекратились. Мы договорились, что принесем еще концентрата. Женщины тоже обещали, если удастся, опять прийти. К сожалению, больше нам увидеться не пришлось. Когда мы в следующий раз ходили за водой, то ни разу никого не видели.

Как только кончался обед, нас запирали в камеру. Окно камеры с решеткой выходило на улицу, и мы через щели разглядывали, что делается на улице. Людей проходило очень мало.