Мир и война в жизни нашей семьи

Одна из арестованных, старая женщина, сказала нам с Кривошеиным, что она нас знает по работе в УНС. Оказывается, она работала в УНС уборщицей. Знает Веру. Знает, что она бухгалтер и что я ее муж. Я, правда, вспомнил, что где-то ее видел. Но твердо не помнил. Я в штабе УНС находился очень мало, больше бывал на объектах. А Вера ее знала хорошо. Она хорошо говорила по-русски, и как раз она порекомендовала нам Лену в няньки для Люси. Рачинской я сказал, что моя жена сейчас в лагере советских женщин.

В числе первых на расстрел вывезли и первых семерых литовцев, среди которых были «ответственный» коммунист и милиционер Огуркис. Оставшиеся арестованные очень жалели того коммуниста и проклинали Огуркиса. Как стало известно, тогда же и Огуркиса расстреляли.

Среди 90 арестованных было много совершенно аполитичных людей. Они работали в советских учреждениях, как говорится, за кусок хлеба, и не исключено, что среди них были и люди, настроенные даже антисоветски. Ведь по существу люди не допрашивались. Они арестовывались лишь только потому, что их фамилии назвал Огуркис.

Говорят, что после волнений у арестного дома толпа в этот день еще несколько раз собиралась перед зданием полиции и перед костелом. К вечеру всех оставшихся в живых арестованных литовцев без всякого повторного допроса отпустили по домам. После нам рассказали, что ксендз до присоединения Литвы к СССР был депутатом литовского парламента и как будто он звонил в день волнений из полиции или из военной комендатуры в Германию и говорил чуть ли не с Гитлером, после чего и последовало распоряжение выпустить арестованных.

После расстрела литовцев тот молодой полицейский уже не стал больше говорить «Дабар бус герай». Среди расстрелянных были и его знакомые. И он говорил, что его знакомые, хотя и работали в советских учреждениях, – хорошие люди, а не преступники. Зла никому не делали, и за что их расстреляли, он не знает. Нам он сказал, что в полиции он служить не будет, так как он понял: русские лучше немцев. Русских не хотели только богатые литовцы, для бедных литовцев русские ничего плохого не сделали.

На другой день рано утром нас вывели из камеры и повели в направлении к полицейскому управлению. Подходя к управлению, мы были уверены, что наступила наша очередь допросов. Затем почему-то мы проследовали мимо полиции. Наверное, нас будут допрашивать немцы. Хотя вели нас литовские полицейские. Подходим к немецкой комендатуре и… опять проходим мимо. Куда же нас ведут? Теряемся в догадках.

И привели нас к вещевому складу. Заставили из одного помещения переносить в другое какие-то вещмешки. Оказалось, это личные вещи допризывников, которые они сдают после того, как получают казенное обмундирование. В мешках оказались гражданские костюмы, пиджаки, брюки, свитера, обувь – в большинстве случаев ботинки, попадаются и сапоги.

У меня на ногах полуразвалившиеся полуботинки. Когда мы бежали в первый день войны, то почти всё время бежали полем или по ржи, или по траве. Была сильная роса. У меня полуботинки совсем размокли, а затем и подметки стали отставать. Пришлось их привязывать веревками.

Один из сопровождавших нас полицейских оказался тот молодой Ёнас, который уже стал нам сочувствовать. И когда я показал ему свою обувь и спросил, нельзя ли мне подобрать какую-нибудь пару на смену, он сказал: «Валяй! Если найдешь, меняй. Всё равно к хозяевам эти вещи не попадут. Но сделай так, чтобы не видел другой полицейский». Через некоторое время мне попался в руки вещмешок, из которого высовывались кожаные сапоги, сильно поношенные, бывшие уже в починке, но еще крепкие. Я быстро примерил их. Оказались по ноге. Свои ботинки засунул в вещмешок. Брюки напустил на голенища. Облик мой не изменился. Только я переобулся, как тут же нам приказали выходить со склада. Хотя и думал я, что жить нам недолго, но пока живем, думаем о жизни. Ходить же с подвязанными веревкой подметками очень неудобно. И хоть радоваться особенно нечему, но всё-таки настроение у меня немного улучшилось. Чтобы изменилось настроение, человеку немного нужно. Моим ногам стало хорошо, и это отразилось на моем общем настроении. Стал мечтать: может быть, еще поживем, может, и не расстреляют.

Ёнас нам потом сказал, что полицейские нас хотели посадить в первую машину, но часовой немец сказал: «Нихт. Руссиш – дойч», то есть русскими распоряжаются немцы, он за русских отвечает перед военным комендантом.

Пока мы живем. Еще раз, уставши после работы на складе, с аппетитом поели пшенной каши.

Веру в эти дни не видел. Очень беспокоился. Мучило меня еще и то, что, наверное, Вера сейчас в сильном расстройстве. Видимо, и до них дошли слухи о расстреле, но знает ли она, что мы живы. Может быть, думает, что меня уже и в живых нет.

Позднее я узнал, что Вера действительно была сама не в себе. И только вечером, когда выпустили оставшихся в живых литовцев, она увидела у проходной уборщицу, которая пришла к лагерю советских женщин. Рачинская рассказала ей, что видела нас утром живыми на кухне и даже разговаривала с нами.