Мир и война в жизни нашей семьи

В Калварии до войны среди местного населения было много евреев. И вот теперь для них установили особый режим. У каждого еврея на одежде (на груди и на спине) были нашиты желтые шестиконечные звезды. Чтобы каждый видел, что это еврей! Евреям не разрешалось ходить по тротуару: они должны ходить только по мостовой, а если вдруг идут два еврея, то они ни в коем случае не могут идти рядом, а только гуськом. Наблюдая улицу, мы однажды видим такую картину.

Идет по тротуару мимо нашего окна красивая девушка. В это же время из-за угла вышел молодой немецкий офицер в длинной шинели, в белых перчатках, высокий, стройный, с высоко поднятой головой да к тому же и с высокой фуражкой на голове. Вдруг слышим, немец кричит: «Юден, хальт!» Девушка останавливается, и мы видим: у нее на одежде желтые звезды. И снова громкий приказ немца: «Ком, ком!» Девушка поворачивается и медленно подходит к офицеру. Немец неистово вопит: «Шне-е-ель!» Девушка подбегает, останавливается. Немец размахивается и ударяет девушку изо всех сил по лицу. Девушка падает на мостовую. Немец с криком «Швайн, юден!» показывает на мостовую рукой и, видно, повелевает ходить только по ней. Затем немец отряхивает руку, поправляет фуражку и с высоко поднятой головой следует дальше по тротуару. Еврейка поднимается, трогает покрасневшую щеку и, отряхнув платье, тихо бредет по середине мостовой вслед за удаляющимся с гордо поднятой головой и поднимающим высоко, как журавль, ноги арийцем.

Однажды часов в 9 утра к арестному дому подходят пять полицейских, четверо из них с винтовками. Открываются ворота. Полицейские входят. Слышатся скрипы затворов в расположенной рядом с нами камере, где сидят литовцы. Раздается крик: «Быстро, быстро! Расселись, как паны. Рапуга (жаба)». И еще какие-то ругательные слова по-литовски. Видим, что из ворот выходят полицейские и в их окружении с заведенными назад руками семь арестованных. Арестованных увели. Открывается наша камера. Нам приказывают готовить обед, т. е. варить кашу и готовить кипяток. Полицейский, литовец, молодой красивый парень, словоохотливый, доволен своей работой. На лице счастье. Сообщает нам, что коммунистов повели на допрос. Теперь коммунистов не будет: «Дабар бус герай. Тваркой! (‘Теперь будет хорошо. Будет порядок!')».

Когда мы уже приготовили обед, то видим, что открываются ворота и медленно входят, опять в окружении полицейских, арестанты-литовцы. Вид арестантов страшный. Одежда на них вся порвана. Двое арестантов поддерживают с двух сторон третьего, у которого голова висит, а руки болтаются как плети. Двое идут, поддерживая друг друга. Еще один идет, одной рукой поддерживая другую. Лица у всех белее полотна с кровоподтеками и синяками. Еле-еле они добрались до камеры.

Через некоторое время нам предложили отнести порции каши в камеру литовцам. Литовцы сидели на полу. Пятеро кучкой, один в углу и один лежал посредине камеры лицом вниз на животе. Литовец, сидящий в углу, поддерживал одну руку другой и стонал. Пятеро сидящих вздыхали, охали, что-то тихо говорили. Лежащий посреди камеры не издавал никаких звуков. Спина у него открыта. Она вся какая-то темно-синяя, бурая, с заметными оттеняющими полосами и с кровяными застывшими ранами. Смотреть на эту иногда вздрагивающую, студнеобразную массу страшно. Но смотреть нам и не дали.

Через некоторое время полицейский принес на кухню миски с кашей обратно. Улыбка у полицейского с лица исчезла. Он, как видно, испугался не меньше нашего, увидев месиво на спине у коммуниста. Полицейский нам рассказал, что в полиции он никогда не служил и пошел в полицию, когда пришли немцы. Польстился на хороший заработок. Теперь он осознал, что ничего особо плохого он от русских не видел. Но хозяин, у которого он работал, был богатый и очень ненавидел русских. «А хозяина я уважал и слушал, – продолжал полицейский, – и хочу быть хорошим литовцем. Надеюсь когда-нибудь тоже стать хозяином».

Полицай разоткровенничался и всё нам рассказал о том, что произошло с арестованными. Их лично он не знает, так как сам не из Калварии, а из отдаленного хутора. Но от полицейских он узнал, что все эти литовцы работали с русскими. Все ли они коммунисты, сведений нет. Знает только, что тот, кто лежит, этот – коммунист и какой-то большой начальник, а тот, который держится за руку, – милиционер. Фамилия его Огуркис. На допросе их избивали. Больше всех избивали того начальника, который лежит. Но он ничего не говорил. Избивали их древками от советских знамен, которые сохранились в полиции. У милиционера перебита рука. У допрашиваемых требовали, чтобы они назвали фамилии коммунистов и комсомольцев, а также фамилии всех литовцев, которые работали с советскими, т. е. всех тех литовцев, которые работали в государственных учреждениях при советской власти. На допросе Огуркис оказался самым слабым, когда его начали избивать. Он как милиционер знал много местных литовцев, знал о том, кто где работал. И он назвал более сотни фамилий. За это ему обещали сохранить жизнь.