Мир и война в жизни нашей семьи

В камере рассказал я Алексею Павловичу, что сюда приходили Вера с Тосей, но они не знают, здесь ли мы, что выпускать нас не собираются и сидеть нам здесь, как говорят, до «морковкиных заговин». Долго ли мы протянем на баланде?

Мы с Алексеем Павловичем были в очень расстроенных чувствах. Главное, нас беспокоило, что о нас ничего не знают наши родные жены, что они беспокоятся и что мы тоже не знаем, как они там в лагере живут.

Как-то двоих из камеры брали на уборку конюшни, и они пронесли в камеру несколько корок хлеба. Рассказали, что хлеб нашли в кормушках у лошадей. Через несколько дней меня также в группе арестантов вывели на уборку свинарника и конюшни, и нам тоже удалось найти в кормушках несколько кусочков хлеба. Мы тогда иронизировали, что «едим свиные отбивные», в полном смысле «отбитые у свиней».

Мы совсем доходим. Еле-еле ходим. Вернее, уже не ходим, а сидим. Охранник видит через глазок, что мы сидим, но уже не раздается крик: «Встать!».

Как-то под усиленной охраной вывели нас на работу за ворота тюрьмы. Мы поправляли наружную ограду из колючей проволоки. Должны были поменять несколько подгнивших столбов.

А на воле хорошо! Вдали видно: проходят без охраны люди. Вон проехал на дробине крестьянин. К тюрьме примыкает поле. Непосредственно у ограды поле засажено кормовой свеклой. За свекольным полем видно ржаное поле. Рожь уже большая. Поле уже желтое. Значит, скоро созреет. Уже, наверное, колосья наливаются зернами. Сейчас бы поесть зерен. Ведь зернами тоже можно наесться. Они, верно, сейчас налитые, мягкие. У того крестьянина на повозке тоже, видимо, есть что-нибудь съестное. Если он едет на базар, то, наверное, взял с собой и лошеню, и дуону (сала с хлебом). Эх, кусочек бы сейчас хлебца!

Столбы поправили. Собираем инструмент. Рядом с лопатой растет свекла. Незаметно для охраны выдергиваем ее. Каждый успел вырвать по две-три штуки. Свекла еще небольшая, без ботвы меньше кулака. Как ее пронести в камеру? Знаем, что будет беглый обыск. Кто-то предложил положить по одной свеклине под мышку. Прижав руки к телу, можно незаметно пронести свеклу в камеру. Похищение удалось. Нас было 5 человек, и все мы пронесли в камеру по две свеклины. Сырую кормовую свеклу я съел с удовольствием, с аппетитом.

В конце августа сразу после раздачи хлеба нас стали по одному выводить из камеры. Куда, зачем, неизвестно. Дошла очередь до меня. Привели в канцелярию. Проверили фамилию по списку. В канцелярии находится крестьянин с кнутом. У него спросили фамилию, адрес. Деревня Шиловайте. Затем он расписался в списке против моей фамилии. Мне сказали: «Будешь в его распоряжении. Возврат к нам, в тюрьму, зависит от него».

Работа на хуторе. Открыли ворота. У меня в руках маленький узелок с грязным нижним бельем. На улице яркое солнце. Глазам больно смотреть. Кружится голова. Ноги подкашиваются. Хозяин подхватил меня под локоть, довел до дробины. Помог взобраться на повозку. Я сел на сено, покрытое дерюгой, и мы тронулись. Хозяин говорит по-русски: «Я за тебя расписался, я за тебя отвечаю». Начал меня расспрашивать, кто я, где родился, сколько мне лет, кто родители. Поинтересовался, знаком ли я с крестьянскими работами. Я в первую очередь спросил, нет ли у него с собой хлеба. Хлеба у него не оказалось. Он сказал: «Потерпи. Нам ехать недолго. Скоро будешь есть досыта. Но сейчас, видно, работник из тебя плохой». Узнав, что мои родители крестьяне и что я могу выполнять сельхозработы, заметил: «Это ничего, что ты инженер. Лишь бы не забыл, как держать в руках лопату, косу, грабли и вилы». И пошутил: «Шаки и шакути» (‘вилы и вилку’). Вскоре мы приехали на хутор.

Хутор по размеру земельного надела на пределе того, что разрешалось иметь по новой земельной реформе в Советской Литве. Около 30 гектаров. У хозяина было 4 лошади, коров, кажется, 6 голов, овец – штук 20, свиней – штук 10. Куры, гуси. Большой дом площадью, наверное, около 100 кв. м. Большой сарай для скота и еще больше для сена, соломы и упряжи.

Хозяин ввел меня на кухню, представил хозяйке. Сказал, что звать меня Юргис. По-литовски это соответствует русскому Георгию. Хозяин мне сказал: «Извини меня, но я тебе сейчас много еды не дам. Вдоволь наешься после». Налили мне небольшую миску густых щей и дали небольшой кусок хлеба.

«На первый раз пока хватит. Тебе вредно сейчас наедаться досыта. У соседа недавно умер русский пленный. Он привез из Каунаса пленного. Парень молодой, но настолько истощен, что даже ходить не мог. А он, сосед, поставил ему много еды и говорит: “Наедайся и скорей поправляйся”. А он и поправился – богу преставился. Ты не бойся. Потом наешься. А сейчас уж потерпи. Я хочу, чтобы ты у меня работал. Если, как ты говоришь, ты – крестьянский сын, то, наверное, знаешь, как надо работать на земле – до поту. Но я вижу, что сейчас из тебя работник плохой. Я знаю это. И не бойся: тяжелую работу пока давать не буду. Ну, немножко червячка заморил, и ладно».

Я, конечно, еще бы поел. Но то, что съел, по калорийности составляло, вероятно, пятидневную тюремную норму.