Мир и война в жизни нашей семьи

Хозяин иногда ездил в Мариамполь на базар, а иногда и в другие местечки. Я поинтересовался, а не поедет ли он когда-нибудь в Калварию. Он поколебался. Но затем, видя, что я очень расстроен, подумал и сказал, что особой-то нужды и нет, но кое-что продать нужно. «Ну ладно. Там по субботам бывает базар. Вот на будущей неделе съездим. Я тебя возьму». Приехали мы на базар. Отпустил меня хозяин, но наказал, чтобы я ходил не более часа: «Я хотя тебе и верю, но ведь я за тебя отвечаю, так что ты меня не подводи».

От базарной площади до лагеря советских женщин (до дома сумасшедших) надо было идти минут 15–20. Я пошел. Прохожу по знакомым местам. Иду мимо УНС, мимо арестного дома. Иду по мосту через р. Шяшупе. Дом сумасшедших обнесен оградой. У ворот проходная сторожка. Захожу в сторожку. За столом сидит охранник-полицай. Спрашивает, что мне надо. Когда узнал, что я русский, что я работаю у хозяина в д. Шиловайте, он начал на меня кричать, что я не имею права ходить вольно, что он сейчас же отведет меня в полицию, как только придет ему смена. Через окно я увидел во дворе сумасшедшего дома женщину. Я попросил разрешения поговорить с ней, чтобы мне хотя бы только узнать, тут ли моя семья. После моей настоятельной просьбы охранник, наконец, разрешил мне поговорить с женщиной. Женщина подошла к проходной. Я поговорил с ней, но она мне ничего хорошего сообщить не смогла: «Здесь нас около 400 человек». Когда я назвал ей фамилии Зубковой и Кривошеиной, она как-то неопределенно сказала, что вроде бы фамилии такие и слыхала, но она их лично не знает. Тут подошел полицейский-сменщик. Я успел передать женщине сверточек со своим грязным бельем, просил передать его Зубковой. Женщина обещала это сделать.

Полицейский предложил мне следовать с ним и повел меня в полицию. Так я и не увидел своих. В полиции меня начали допрашивать, кто я такой, как я сюда попал. Для выяснения личности решили меня посадить в предварилку. На мое счастье, в полицию заходит полицейский молодой парень Ёнас, который охранял нас в арестном доме в первые дни войны. Я с ним поздоровался, говорю: «Лаба дена, Ёнас!». Он меня узнал. Когда Ёнас подтвердил, что он меня знает, я рассказал, что приехал сюда с хозяином. Тогда начальник распорядился, чтобы я привел в полицию хозяина, и приказал Ёнасу сопровождать меня до базара. Нашел я на базаре хозяина, и когда сказал, что ему надо зайти в полицию, он не на шутку рассердился на меня: «Связался я с тобой, а ты меня подводишь». В полиции хозяину тоже досталось, но всё же при содействии Ёнаса мне удалось уговорить и начальника полиции, и хозяина еще раз уже в сопровождении Ёнаса сходить в лагерь.

Когда Вере передали второй раз, что ее вызывает к проходной муж, она не поверила. Она уже порядком наплакалась, после того как получила мое грязное окровавленное белье и многое передумала. И у нее мысли были такие, что меня, наверное, уже нет в живых. Прибежала Вера с Люсей вся в слезах, и когда увидела меня живым, то еще больше стала плакать, но теперь уже от радости. Хозяин, когда я пошел в лагерь второй раз, взял с меня слово, что я долго ходить не буду. Поцеловались мы с Верой. Поцеловал я Люсю. И поговорили совсем немножко. Я очень торопился обратно идти к хозяину. Рассказал я Вере про свою жизнь. Она мне поведала о своих страданиях. Денег у нее нет. Менять на продукты нечего. Хорошо еще, что очень много помогает Рачинская. Я Вере рассказал, что вел переговоры с хозяином, чтобы он взял ее с Люсей, и что он отказался, когда узнал, что она в положении. Вера ответила, что она согласилась бы день и ночь работать на хозяина – лишь бы быть нам вместе и не быть голодной. Договорились, что будем оба изыскивать возможности воссоединиться. Мы очень радовались, что удалось встретиться. Расстались с надеждой на лучшую участь, но и с большой тревогой. Вера рассказала, что до наших женщин дошли слухи, будто с русскими поступят так же, как с евреями, что якобы сейчас собирают подписи литовцев под заявлением с просьбой уничтожить советских женщин.

Правда, большинство литовского народа, узнав поближе фашистов, увидев их зверства, уже не проявляют той ненависти к русским, как в первые дни войны. Настроение постепенно изменялось. Многие литовцы стали сочувствовать русским, особенно после того как немцы стали наводить свои порядки в Литве: когда стали возвращаться в свои поместья крупные хозяева, у которых были реквизированы советской властью поместья; когда они стали показывать кузькину мать бывшим своим работникам; когда ни за что, ни про что расстреливали людей; когда начали призывать литовскую молодежь на работу в Германию; когда бедных почти насильно мобилизовывали на всякого рода работы.