Мир и война в жизни нашей семьи

И вот Вера с утра поехала в Наугард. К обеду она вернулась, и встретились мы только вечером. Вечером Вера уже не плакала. Боль утихла. По ее рассказам, ужасную боль она перенесла у врача. Врач ее принял только после того, как были приняты все немцы, хотя и приходили они после нее. Зубы он дергал у нее с остервенением без всякой осторожности и без предварительной заморозки. К тому же выдернул не только больной зуб, но и еще один здоровый. Боль у Веры в момент удаления и после этого была ужасная. У Веры был обморок, и пришла она в сознание только после того, как ей дали понюхать нашатырного спирта. Врач так делал, наверное, потому, что видел у Веры нашивку «OST».

Вера и до болезни зуба не была особенно упитанной, но после перенесенной боли заметно осунулась, и, несмотря на такой болезненный вид и плохое самочувствие, работать всё равно мастер выгнал. Она с утра со мной не пошла. И мы решили, что в таком состоянии идти на работу нельзя. Но мастер, как только узнал, что фрау Зубкова не вышла, расставив всех на работы, пошел в наш коровник, сильно отругал Веру и заставил выйти на работу.

Когда мастер пришел ругать Веру за то, что она не вышла на работу, он зашел в помещение, где мы жили. В нашей комнате было, конечно, очень тесно, но сравнительно чисто, всё прибрано и даже пол помыт. Мастер посмотрел, но ничего не сказал. Затем открыл дверь к Корольковым. У них порядка не было. Кровать не накрыта. На полу валяются тряпки. Девочки во что-то играли, но игрушек не было, и на полу валялись какие-то чурбаки, камешки. Старший сын вбивал в стену для чего-то гвоздь. Сашке уже было 13 лет, и когда он вытянулся, прибивая вверху гвоздь, казался совсем взрослым. Мастер, показывая на Сашку рукой, спросил у матери, сколько ему лет и как его звать. Она не поняла, что он спрашивает, но Сашка понял и сказал, что ему 13 лет и 2 месяца и зовут его Сашей. Вечером, когда кончили работу, мастер подозвал к себе Королькова и сказал ему, чтобы он завтра приходил на работу вдвоем с сыном. Корольков стал спрашивать: «С каким сыном?». Мастер говорит: «Шашка!». Корольков начал доказывать: «Какой же он работник?! Он еще ребенок. Ему только 12 лет». Мастер: «Ну-ну, какой 12 – тринадцать лет и 2 месяца. Нихт арбайтен, нихт ессен. – Не будет работать, не будет есть».

Вечером у Корольковых был крупный разговор. Хозяин ругал жену, зачем она сказала, что Сашке 13 лет 2 месяца. Она заплакала: «Я ничего не говорила. Он чего-то спрашивал у меня, но я ничего не поняла». Тогда Сашка сознался отцу, что это он сказал, сколько ему лет, что он хорошо понимает немецкий язык. «Ну и дурак. Нашел чем похвастать, паршивец! Кто тебя за язык тянул? Вот теперь будешь работать на Гитлера».

Первое время Саня работал вместе с нами на общих работах. Затем его перевели в помощь поляку Янеку на скотный двор, и ему пришлось готовить корм скоту, убирать навоз и даже доить коров. Вначале ему было очень тяжело, но он как-то быстро втянулся в эту работу и потом быстро стал поправляться и как-то повзрослел. Он нам сказал, что совсем не дурак, что еще неизвестно, польза от него Гитлеру, а может быть, и вред. Начальное воспитание он получил в советской школе и был пионером. Гитлера, немцев, фашизм он ненавидел так же, как и мы, взрослые, и говорил: «Я работаю по возможности, то есть как я могу, вернее, так, чтобы было видно, что я работаю, а уж когда не видно, то я и не работаю. А если не видно, я пью молоко от пуза, то есть по потребности пуза и в буквальном смысле от пуза – прямо не отходя от коровы. Пью только что надоенное мною парное молоко. В этом я выполняю совет родителей: “Пей, живота не жалей!”».

Когда Саня совсем освоился с коровьими делами, он где-то раздобыл плоскую металлическую фляжку с пробкой и, когда только возможно, стал приносить почти по пол-литра молока за раз. Если ему удавалось приносить молоко несколько раз в день (утром, в обед и вечером), то Корольковы иногда делились молоком и с нами. Мы им тоже во многом помогали. Посуда у них была вся моей поделки. Мы вместе варили патоку из свеклы.

Работы было много, еды мало. Единственное, что нас утешало, это то, что немцы становились всё злее и злее, что до нас всё чаще и чаще доходили радостные вести о поражениях немцев. Немцы стали чаще обособленно от нас шептаться. Чувствовалось, что потери у немцев растут. И вот на работу уже не выходят подростки Эрвин и Фриц. Их, оказывается, взяли на фронт, а им было около 16-ти лет. Значит, дела у немцев совсем плохи: некому воевать. В один из дней поздней осени вдруг всех рабочих-немцев, нас и пленных повели на копку рва. Расположения фронта мы не знали точно, но говорят, что он где-то близко – у нашей старой границы. Если же немцы роют противотанковый ров, значит ждут, что их войскам придется отступать сюда. От этого нам становится совсем весело.