Мир и война в жизни нашей семьи

В первые дни иногда, когда мы проезжали по безлюдным местам и видели в поле только кое-где отдельно бродящих коров, некоторые солдаты из какого-то озорства или ухарства прямо с движущейся машины на спор стреляли в этих бедных животных и даже с большого расстояния попадали в цель. Вот отчего мы очень часто видели падаль – трупы коров, а иногда и лошадей. И это, видно было, не жертвы военных действий, а в большинстве своем результат безотчетного хулиганства. Ввиду того что это явление приняло массовый характер, в действующих войсках был издан строгий приказ, согласно которому лица, замеченные в таких безрассудных действиях, подлежат суровому наказанию. В приказе было сказано, что воинская часть, в зоне действия которой окажутся трупы животных, должна снять шкуры, а трупы закопать. Уже через несколько дней трупы скота нам не попадались. И мы уже видели, что отдельно бродящие коровы собирались кучками в гурты и их гражданские лица гнали на восток.

Однажды мы, группа конвоируемых, находились в поле на отдыхе рядом с также расположившейся на отдых какой-то воинской частью. Мы начали переговариваться с солдатами, узнавать, кто откуда. Я стал интересоваться, есть ли московские. Один солдат сказал, что он почти из Москвы – из деревни Щукино. Я сразу завязал с ним разговор. Он сказал, что Павшино он знает. Это не очень далеко от Щукина. Я ему рассказал, что у моего павшинского товарища-соседа в Щукине есть родные – тетка, но, к сожалению, фамилии я ее не знаю. Несмотря на всяческие перечисления фамилий, мы общих знакомых не нашли. Но я был очень рад, что мы близкие земляки. Если нет общих знакомых людей, зато есть нам обоим знакомые места: Москва-река, Покровское-Стрешнево, Строгино и др. Правда, в сравнительно долгом нашем разговоре мы сами друг с другом почему-то не познакомились, даже не назвали своих имен и фамилий. Я попросил только переслать в Павшино короткую записку от меня, что я жив-здоров, что живы и Вера с Люсей, и что у нас есть и еще дочка Нина. Большего я написать не успел. Тут раздалась команда «Подъем! Становись!», и я на ходу успел только написать адрес мамы. Это была моя первая весточка домой с начала войны. Уходящему с частью солдату-щукинцу я долго махал на прощанье рукой. На мою просьбу отослать письмо он меня заверил, что обязательно отошлет: «Я тебя понимаю, земляк. Не беспокойся. Я знаю, что такое мать. Не волнуйся. Всё будет в порядке». Из наших разговоров он вкратце уже знал мою историю. «Не беспокойся. Скоро увидимся со всеми своими родными». Мне было очень досадно, что я не успел написать более подробное письмо, но всё же был рад, что теперь уже основное мама будет знать: я и моя семья живы.

Я чувствовал всё это кошмарное время подневолья, что мама, конечно, находится в сильной тревоге за нашу судьбу и, может быть, даже записала нас в поминальник за упокой. Ведь столько времени ничего не знать о нашей судьбе ей стоило много здоровья, да к тому же я сам не знаю, в каком она сейчас состоянии, где она, кто с ней сейчас, где сейчас братья. Определенно, что они сражаются за Родину, но живы ли они. Где сейчас находятся сестры – Рая и Поля? Да и что с Павшином?

Щукинец мне говорил, что до Москвы фашисты не доходили, но были очень близко. Знает верно, что в Истре они были, что в Щукине они точно не были, но вот о Павшине он ничего не знает и врать не будет. Меня всё это наводило на грустные размышления. Истра от Павшина не так уж далеко. Может быть, фашисты и не доходили до Павшина, но ведь жители могли и эвакуироваться. Мне ничего не известно.

Дойдет ли до кого мое первое письмо? И когда я сам буду что-либо знать? И, главное, еще ничего не знаю, а как Вера с детьми. Где она сейчас? Думаю, всё думаю и ничего не знаю.

А тут беспрерывно идут допросы. Всех нас, подобных мне, всё время сортируют, группируют, и я уже потерял всех своих знакомых. С Корольковым мы расстались уже на второй день. Был еще из Шпека со мной один латыш. С ним мы расстались на третий день. В одну из очередных перетасовок я оказался вместе с одним москвичом из Малаховки (это под Москвой). Случилось это под вечер. Меня перебросили к очередному следователю. После короткого знакомства, ограниченного анкетными данными, новый следователь отвел меня в какое-то помещение, подвел к стене, где на высоте 60–70 см висела на петлях горизонтально дверь из неотесанных досок с запором-засовом. Следователь выдвинул засов, поднял за ручку дверь и сказал мне: «Полезай сюда. Посидишь здесь немного с приятелем». Я, пригнувшись, влез в какую-то темноту. Как только перелез за дверь, хотел привстать и тут же крепко стукнулся головой о перекрытие. Я вскрикнул: «Ой!», и тут же над моим ухом раздался чей-то голос: «Ты ложись. Здесь не только стоять, но и сидеть-то нельзя. Это какая-то собачья конура».