Мир и война в жизни нашей семьи

Дверь опустилась. Слышно, как вставляется засов. И голос следователя: «Ты, сволочь, поменьше там ворчи». И за дверью послышались удаляющиеся шаги. Я устроился на какой-то покатой дощатой плоскости лежа. Покатость, наверное, градусов 20. Ногами уперся в доску под дверью. Над головой на высоте не более 30 см перекрытие. Сесть можно, если только спустишься немного ниже ближе к двери. За головой до следующей стены не более 15 см. Справа стена на расстоянии не более 0,5 м. Слева лежит сосед. От него до левой стены тоже не более 0,5 м. Помещение, надо сказать, никак не приспособлено для пребывания в нем человека. И вообще я никак не могу понять, для чего сооружено это помещение – ларь, ящик или как его назвать, не знаю.

Сквозь щели над дверью и под дверью немного просачивается свет. Но разглядеть что-либо невозможно. Видны только смутные очертания.

Начали разговаривать с соседом. Он мне рассказал о себе и даже, мне кажется, разоткровенничался. По его словам, он попал к немцам в плен в первые дни войны. До войны он был журналистом, а на фронте служил рядовым. Он сознался: чтобы не умереть в лагере, он на предложение немцев сотрудничать с ними согласился работать на них. До самого последнего момента он работал журналистом в немецкой газете, издаваемой на русском языке. Газета издавалась специально для русских, с пропагандой фашистских идей, где всё советское преподносилось в черном свете. Он передо мной, как будто перед следователем, говорил, что осознает свою вину и что от своей вины ему некуда уйти и скрыть ее нельзя, так как он писал статьи в этой газете и его имя, следовательно, известно. «Меня, – говорит, – наверное, расстреляют. И самое лучшее, если не расстреляют, то упекут на долгий срок». Я его спрашивал: «Если вы сознаете свою вину, значит, у вас еще есть совесть». Он говорит: «Первое время я задался целью выйти из лагеря. Когда же стал работать на немцев, то у меня как-то постепенно перестроились мои убеждения, и меня как-то засосало. В борьбе за жизнь я как-то стал привыкать к немецкой жизни и вообще перестроился на немецкий лад. Под воздействием немецкой агитации поверил, что войну выиграют немцы. Мысль, что я предатель своего народа, мне не приходила. Только теперь я осознаю, как далеко я зашел. И знаю, что кару от своего народа заслужил. Теперь я пока нужен следствию только для того, чтобы через меня узнать побольше о деятельности тех, кто работал со мной вместе. Я вину свою полностью сознаю и следователю всё говорю откровенно. Но следователь мне не верит и всё время настаивает, чтобы я говорил правду. Я никак не могу доказать следователю, что я говорю правду». Ночью, когда мы уже стали засыпать, открылась наша конура и соседа повели на допрос.

Когда я остался один, я испугался, что нахожусь в таком соседстве. Сосед – предатель, и как бы он ни сознавал свою вину, но он сознательно работал на немцев и писал статьи против своей родины, против советских людей. Иначе его не стали бы печатать немцы.

Я задумался и стал очень печалиться, что раз я сижу с предателем, значит, и меня относят к такой категории людей. Я стал вспоминать всю свою жизнь. Ведь у меня не только действий, но и в мыслях никогда не было того, что бы в какой-то мере походило на измену родине.

И не моя вина, а беда, что я оказался в стане врага. И враг этот не только советского народа, но и мой лично враг. Фашизм еще до войны, как только прочитал о нем в нашей печати, услыхал по радио, в речах, на лекциях, стал моим личным врагом. Я был воспитан в духе антифашизма, и сам эти идеи передавал окружающим, когда фашизм еще только зарождался.

Мне стало досадно и обидно, что меня, ярого противника фашизма, могут заподозрить в сочувствии фашизму. От обиды, от этих мыслей я не мог заснуть. Очень усугубляло мое состояние и то, что невозможно даже сесть. Лежишь, как в закрытом гробу.

Не знаю, через какое время – может, через час, а может быть, и через 1,5, привели соседа. Он мне начал рассказывать, что ему опять не верят и что следователь допрашивал его с пристрастием, то есть два раза ударил его по шее. Он рассказал, что как только он пришел, следователь предложил ему сесть на самый край стула и вытянуть ноги, затем зашел сзади и ударил его по шее ребром кисти. Боль, говорит, при этом ужасная. Следователь всё время ругался.