Мир и война в жизни нашей семьи

«Давай, сынок, присаживайся. Вот мы сейчас и отметим твою радость. Картошка-то молодая, я начала подкапывать. Давай, пей молоко-то. Молоко упарилось и очень жирное. Хлеба-то у меня нет. Я уж привыкла к этой пище. Козочка меня выручает. Продавать-то я не продаю. Но иногда соседке даю. Она взамен этого чего-нибудь иногда приносит: то сахарку немножко, то чаю. У нее сын в Горьком на заводе работает и вот по карточкам получает. Приезжает к матери проведать и привозит ей гостинца».

С удовольствием я выпил молока вприкуску с картошкой. Картошка мне тоже очень понравилась. Хотя и не изысканная, простая еда, но съесть эту домашнюю еду в домашней обстановке – это что-то чудесное.

Когда я спросил бабусю, сколько я должен уплатить за это удовольствие, она категорически отказалась: «На твои деньги я всё равно ничего не куплю, а тебе они, может быть, и пригодятся. Желаю тебе поскорее встретиться с матерью и со своей семьей». Я сердечно поблагодарил старушку и в самом наилучшем настроении пошел в лагерь.

Домой!

На вечерней поверке нам огласили список лиц, которые завтра с вещами вызываются в управление. Все, которых назвали, почти всю ночь не спали. Точно не знали, что это значит: освобождают нас или переводят куда-то в другое место. Завтра решающий день в нашей судьбе.

Я надеялся, что меня освобождают. Но всё же беспокоился, а вдруг еще что-нибудь. И всё-таки я уже переносился мыслями домой. В переписке с мамой я сообщал, что, надеюсь, скоро буду дома.

И вот сразу после завтрака нас, человек двадцать, повели в управление. Перед управлением нас еще раз проверили по списку, затем по одному стали вызывать к начальнику. Начальник еще раз спросил, не желаю ли я остаться у них работать. Еще раз напомнил о тяжелом положении сейчас на гражданке с продовольствием и о повышенном пайке у них. Я был непреклонен. Домой! Скорее домой!

Меня назначили за старшего среди освобожденных и выдали на десять человек проездные до Москвы. Как только нам разрешили своим ходом двигаться до железной дороги, мы, не задерживаясь, двинулись в путь.

Когда мы отошли, наверное, метров на 300, услышали от управления какие-то крики, вроде бы: «Зубков! Зубков!». Все остановились, затем я махнул рукой, и мы двинулись вперед. Никакого возврата назад. Только вперед и вперед. Документы, что мы освобождены, у нас на руках, а больше нам ничего не надо. Если что-то забыли нам дать, то пришлют. Наши адреса в управлении есть. В документах у нас указано, куда мы должны явиться по прибытии домой. Подходя уже к станции, я вспомнил, что ведь мой единственный сохранившийся за войну документ – диплом инженера – остался в управлении и, наверное, мне его хотели вернуть. Но я опять успокоился и подумал, что если дело в дипломе, то его пришлют. (Согласно справке НКВД из отдела по реабилитации, я, пройдя ПФЛ-20, освобожден из лагеря 14 июня 1945 г., а фактически меня отпустили из лагеря 17 августа 1945 г. Значит, я проработал в лагере 2 с лишним месяца уже освобожденным. Следовательно, мне должны бы были уплатить за работу прорабом за два месяца. Вот, оказывается, почему мне предлагали остаться работать в органах.)

Вся моя команда ехала вместе до Москвы. Мы доехали до Горького. В Горьком взяли билеты на ближайший поезд на Москву. В Москву приехали на следующий день утром. Попрощались. Пожелали друг другу счастья, кое с кем обменялись адресами и расстались. Наши пути разошлись.

Встреча. Я поехал на Рижский вокзал. Поезда ходили редко. В поезде никого из знакомых не встретил. Выглядывая в окно, особых изменений в пристанционных строениях против довоенных лет не заметил. Заметно только, что всё обветшало. Постройки долго не красились. Пассажиры все одеты весьма скромно. Большинство в телогрейках. Почти каждый с авоськами. Очень много инвалидов войны на костылях или без рук. Всюду бедность.

В Павшино я приехал что-то около двенадцати часов дня. Пассажиров сошло мало.

Иду знакомыми местами. Встречаются женщины, дети. И опять никого знакомых. Мужчин почти совсем не видно. Вообще-то время рабочее. Наверное, большинство на работе. Приближаюсь к своему дому. Почти вся усадьба засажена картошкой. Ближе к соседям Воробьевым три большие яблони. На одной яблоне много крупных, но еще зеленых яблок. На границе между усадьбами сплошным забором растет рябина и бузина. В конце усадьбы вырыта большая яма. Подхожу к дому. Крыша на погребе обвалилась. Около дома появились молодые березки, которых до войны не было. Задний дом еще больше врос в землю. Калитка в сад закрыта. В заднем доме, вероятно, никто не живет. На подслеповатых маленьких оконцах не видно занавесок.

Дергаю дверь на терраску. Закрыта. Стучу в окно. Примерно через минуту открывается дверь, и вижу незнакомую мне маленькую молодую женщину.

– Вам кого? А? Вы, наверное, сын Александры Семеновны?

– Да. А Вы кто?

– А мы живем у тети Саши. Ну проходите!

– А где же мама-то?

– Да она недавно ушла к сестре в Спас.