Мировые религии. Индуизм, буддизм, конфуцианство, даосизм, иудаизм, христианство, ислам, примитивные религии

Мара подстерегал его с еще одним, последним искушением. На этот раз он обратился к тому, что всегда было сильной стороной Гаутамы, – к его рассудку. Мара не стал приводить в качестве довода бремя возвращения в мир с его пошлостью и одержимостью. Бросая вызов, он копнул глубже. От кого можно ожидать понимания истины настолько сложной, как та, которую уловил Будда? Как облечь в слова те откровения, которые не поддаются выражению ими, или видения, которые разбивают вдребезги определения, будучи заточенными в клетку языка? Иными словами, как показать то, что можно лишь обрести, научить тому, что можно лишь усвоить? Зачем утруждаться, выставляя себя на посмешище перед недоумевающими слушателями? Почему бы не махнуть рукой на весь известный мир, не покончить с телом и не удалиться в нирвану немедленно? Довод прозвучал настолько убедительно, что едва не пересилил. Но Будда наконец ответил: «Найдется тот, кто поймет», и Мара был изгнан из его жизни навсегда.

Последовала почти половина столетия, за время которой Будда блуждал по пыльным дорогам Индии – до тех пор, пока его волосы не побелели, поступь стала нетвердой, а тело – не чем иным, как лопнувшим барабаном, проповедующим разрушительную для самолюбия и искупительную для жизни весть. Он основал женскую и мужскую монашескую общину, бросил вызов омертвелому обществу брахманов, принимал в ответ возмущение, вопросы, растерянность, вызванные его взглядами. Его распорядок дня внушал изумление. Вдобавок к занятиям с учениками и надзору за делами своей общины он придерживался нескончаемого и плотного графика публичных проповедей и частных встреч, наставлял растерянных, ободрял переживших предательство, утешал страждущих. «Люди приходили к нему из далеких земель через всю страну, чтобы задать вопросы, и он радушно принимал каждого». В основе его реакции на это бремя, помогая выдержать его, лежал мотив ухода от мира и возвращения, общий для любого созидания. Будда удалился на шесть лет, затем вернулся на сорок пять. Но каждый год делился аналогичным образом: девять месяцев – в миру, затем три месяца уединения вместе со своими последователями во время сезона дождей. Его суточный цикл тоже строился по тому же образцу. Его приемные часы были продолжительными, но трижды в день он удалялся от всех, чтобы посредством медитации обратить внимание на его священный источник.

После изнурительного сорокапятилетнего служения в возрасте восьмидесяти лет и примерно в 483 году до н. э. Будда умер от дизентерии после того, как съел вяленое мясо вепря в доме кузнеца Кунда (Чунда). Даже на смертном одре мыслями он устремлялся к другим. В разгар агонии ему пришло в голову, что Кунда, наверное, будет винить себя в его смерти. Поэтому последней просьбой Будды было известить Кунда, что из всех блюд, съеденных Буддой за долгую жизнь, только два стали для него источником исключительного блаженства. Одним стало то, сила которого помогла ему достичь просветления под деревом Бодхи, а вторым – то, которое открыло перед ним последние врата в нирвану. Это лишь одна из предсмертных сцен, которые сохранила книга «Великое окончательное освобождение». Все вместе они рисуют портрет человека, который без малейшего сопротивления перешел в состояние, где «прекращаются мысли и сознание». Отголоски двух фраз из его прощальной речи звучат в веках. «Все, что составлено, распадается. Усердно трудитесь ради своего спасения».

Безмолвный мудрец

Для понимания буддизма первостепенную важность имеет приобретение некоторого представления о том, как повлияла жизнь Будды на тех, кто находился в его кругу.

Читая рассказы об этой жизни, невозможно отделаться от впечатления, будто соприкасаешься с одним из величайших деятелей всех времен. Несомненное благоговение, которое испытывали почти все, кто знал его, заразительно, и вскоре уже читателя наряду с учениками охватывает ощущение присутствия чего-то подобного воплощенной мудрости.

Вероятно, самое поразительное в нем – это присущее ему сочетание холодного ума и теплого сердца, защитившее его от сентиментальности с одной стороны и равнодушия с другой. Безусловно, он был одним из величайших рационалистов всех времен, никого не напоминая в этом отношении так заметно, как Сократа. Каждая встающая перед ним проблема машинально подвергалась трезвому, бесстрастному анализу. Сперва ее разбирали на составные части, после чего их вновь собирали в логичном, систематическом порядке, вскрывая смысл и важность каждой из них. Он был мастером диалога и диалектики, и обладал спокойной уверенностью. «Не может быть, чтобы в споре с кем бы то ни было меня привели в замешательство или лишили душевного равновесия».