Мировые религии. Индуизм, буддизм, конфуцианство, даосизм, иудаизм, христианство, ислам, примитивные религии

Однако поразительно то, как этот объективный, критический компонент его натуры уравновешивала францисканская чувствительность – настолько выраженная, что побудила дать его вести подзаголовок «религия бесконечного сострадания». Историческая достоверность рассказа о том, как он рисковал жизнью, чтобы спасти козу, застрявшую на обрывистом горном склоне, неизвестна, но такой поступок определенно был в его духе, ибо его жизнь стала непрестанным даром для жаждущих людей. В сущности, его самоотверженность производила на биографов такое глубокое впечатление, что им оставалось лишь объяснять ее тем импульсом, который он обрел на животных этапах его реинкарнации. В «Джатаках» он в бытность свою оленем жертвует собой ради спасения своего стада, а будучи зайцем, бросается в костер, чтобы накормить умирающего от голода брахмана. И даже если нам придется отмести эти отчеты постфактум как легенды, нет никаких сомнений, что в его жизни как Будды его чуткость и отзывчивость изливались обильной рекой. Желая избавить от стрел скорби всех, кто встречался ему на пути, он дарил каждому сочувствие, просветление и удивительную душевную силу, которая завладевала сердцами его гостей и преображала их, даже когда он не говорил ни слова.

В социальном отношении царственное происхождение и воспитание Будды были огромным преимуществом. Наделенный «благородством манер», он непринужденно чувствовал себя в кругу царей и других правителей, ибо был одним из них. Однако его величие и утонченность, по-видимому, не вызывали отчуждения у простых крестьян. Внешние классовые и кастовые различия так мало значили для него, что зачастую он даже не старался сделать вид, будто обращает на них внимания. Независимо от того, насколько низко пал конкретный человек и как был отвергнут обществом, Будда относился к нему с уважением, проистекавшим из того простого факта, что это его ближний, такое же человеческое существо. Таким образом многие отверженные и пренебрегаемые, столкнувшись впервые с тем, что их понимают и принимают, обнаруживали, что в них зарождается уважение к себе и приобретали положение в обществе. «Досточтимый Гаутама всех встречает радушно, доброжелательный, миролюбивый, ничуть не надменный, открытый всем»[54].

В этом человеке, перед которым склонялись цари, и впрямь была поразительная простота. Даже когда его слава находилась в зените, его видели с чашей для подаяний в руке бродящим по улицам и переулкам – с терпеливым видом человека, которому известна иллюзорность времени. Подобно лозе и оливе, двум наиболее символичным растениям, для которых пригодна даже самая скудная почва, его физические потребности были минимальны. Однажды в Алави в зимние холода его нашли медитирующим на кучке листьев, собранных на тропе, по которой гоняли скот. «Тверда земля, утоптанная копытами, тонка подстилка, легки желтые одеяния, резки порывы зимнего ветра, – согласился он. – Однако радость в моей жизни возвышенна и неизменна».

Пожалуй, неточно было бы называть Будду скромным человеком. Джон Хэй, секретарь президента Линкольна, говорил, что считать Линкольна скромным нелепо, и добавлял, что «среди великих людей нет скромных». Безусловно, Будда сознавал, что достиг уровня понимания, намного превосходящего уровень кого бы то ни было из его современников. В этом отношении он просто признавал свое превосходство и жил с уверенностью в себе, которую означало это признание. Но его отношение отличалось от тщеславия или усерьезненной самонадеянности. В последний раз собрав свою сангху (общину) в уединении, как делал каждый год, Возвышенный обвел взглядом молчаливых слушателей и заговорил: «Итак, я призвал вас, ученики, чтобы услышать от вас, находите ли вы во мне какой-либо изъян, будь то в словах или в поступках». И когда любимый ученик воскликнул: «Так сильна моя вера в тебя, господин, что мне кажется, никогда не было, никогда не будет и нет никого, кто был бы выше и мудрее Благословенного», Будда укоризненно отозвался:

– Ты, Сарипутта, конечно же, знаешь всех Пробудившихся прошлого.

– Нет, господин.

– В таком случае, ты знаешь Пробудившихся будущего?

– Нет, господин.

– Тогда, по крайней мере, ты знаешь меня и проник в самые глубины моего ума?

– Даже это не так, господин.

– Тогда почему же, Сарипутта, твои слова так величавы и дерзки?