Мишель Фуко и литература (сборник)

Следовательно, говорить о «классическом опыте безумия» значит говорить о формах сознания, чувствительности, практического взаимодействия и научного знания, избирающих «безумие» в качестве своего объекта. И даже если Фуко позднее признавал, что его использование термина «опыт» в «Истории безумия» было «весьма непостоянным» (très flottant)[154], этот концепт, как бы то ни было, с завидной регулярностью появляется во всех прочих его работах. Так, например, в «Порядке вещей» нам сообщается, что его основное требование – показать, что происходит с «опытом порядка» в период с шестнадцатого по девятнадцатое столетие. Основной вопрос здесь заключается в том, как «опыт языка» – «глобальный, культурный опыт» – позднего Ренессанса приводит к новому опыту в классическую эпоху[155]. Тем не менее, было бы ошибочно полагать, что история использования Фуко этого концепта совершенно монолитна. Например, очевидно, что с конца 1960-х и до конца 1970-х ему все меньше и меньше хотелось характеризовать свои работы в терминах исследования опыта. Мы можем предположить, что это явилось результатом его растущего недовольства расплывчатостью концепта, но также и тем фактом, что концепт, коннотированный с психологией личности, сталкивается с его новым восприятием тела, сопротивления и власти. К примеру, в «Археологии гуманитарного знания» мы можем заметить его комментарий относительно «Истории безумия», в которой слишком большое значение придается рудиментарному взгляду на опыт, находящемуся в опасности повторного открытия «безымянного и общего субъекта истории»[156].

Как бы то ни было, к концу 1970-х концепт опыта, сопровождаемый заключительным неожиданным поворотом траектории Фуко, возвращается. Отныне он уже не непостоянный, как было ранее; перемена в значительной степени является результатом возросшей сложности его методологии в целом. Подводя краткие итоги, можно сказать, что подход Фуко к любому вопросу теперь включает в себя три момента, представляющих собой отдельную фазу, через которую проходит его работа. Итак, в поле сексуальности он будет в первую очередь рассматривать формы знания (savoir) и дискурс, возникающий вокруг сексуального поведения (совсем примерно соотносящийся с его работами 1960-х годов); во-вторых, он будет рассматривать формы власти, контролирующие наше поведение (что неровно корреспондирует с его работами 1970-х годов); и в-третьих, момент, возникающий лишь в начале 1980-х, он будет рассматривать типы отношения к себе, которые поддерживают и являются основой нашей сексуальности. Едва ли нужно говорить о том, что, несмотря на то, что все эти три подхода идут один за другим в последовательности развития, единожды став доступны, они оказываются неразделимо связаны и уже не имеют хронологической иерархии. Как указывает Фуко в своем позднем интервью (RM), «три эти области опыта могут быть поняты исключительно в связи друг с другом и не могут быть поняты один без другого»[157]. Действительно, если вторая фаза не настолько прибавляет власть к знанию, чтобы представить новый концепт – власти-знания – мы можем сказать, что заключительная фаза представляет другой новый концепт – власти-знания-себя. Тем не менее, для нас представляет важность тот факт, что этот новый трехчленный концепт фактически можно определить одним простым словом – опыт.

II. Трансформация опыта

Фуко начинает прояснять сущность идеи опыта начиная с конца 1970-х годов; сначала в интервью 1978 года, опубликованном в 1980 (EMF), позже – в различных вариантах «Предисловия» ко второму тому «Истории сексуальности»[158]. В интервью 1978 года интервьюер требует от него прояснить отношение ко всей французской интеллектуальной жизни после Второй мировой войны, начиная от марксизма и феноменологии и заканчивая экзистенциализмом и литературным модернизмом. Из ответов наиболее ясно, по крайней мере на данном этапе его размышлений, проступает ощущение, что Фуко берет определенные понятия опыта в качестве путеводной нити, связывающей многосторонние аспекты своего интеллектуального и личного пути. Мы уже видели, что в этом интервью отдается предпочтение тому, что он называет «границами опыта», представленными для него Батаем и Бланшо – опыты, которые предназначены для «отрыва субъекта от самого себя» и предполагают, что субъект не останется прежним (EMF, 241 [43]). Мы также увидели, что сам Фуко желал, чтобы его книги обладали подобным эффектом, как в отношении его самого, так и в отношении его читателей – он желал видеть их «книгами-опыта», нежели чем «книгами-правды» или «книгами-демонстрациями» (EMF, 246 [47]).