Мишель Фуко и литература (сборник)

Однако было бы бесполезно отвечать на подобный вопрос утвердительно, если нам не удастся ни слова сказать о том, как литература может быть причиной подобных перемен, и именно этот вопрос – центральный в моей работе. Начав с признания того факта, что литературное произведение может быть полностью понято только как то, что происходит при взаимодействии между читателем и текстом, мы будем обращаться к обеим сторонам этой диады. Тогда мой вопрос заключается в следующем: Что делает, с одной стороны, со стороны форм человеческого субъекта, и с другой – со стороны форм и модусов литературы, возможным для последнего оказывать на первое из этой диады трансформативный эффект? В этой статье, по причине ее объема, я прежде всего сфокусируюсь на первом аспекте – на формах человеческой субъективности и их сущностной историчности. Однако в конечном счете мы увидим, что фукольтианский подход к этому вопросу необратимо приводит к идее вымысла и вымышленного, что позволит нам построить мост от этого вопроса к вопросу сущности литературы. Подход, применяемый мною здесь, однако, в первую очередь нуждается в скрупулезном изучении развития мнения Фуко об опыте в его работах, начиная от самых ранних и заканчивая последними произведениями.

I. Фукольдианская археология опыта

Одним из центральных концептов мысли Фуко – помимо власти, знания, истины, критики – является концепт, привлекший намного меньше внимания, но явно его заслуживающий: опыт[142] (experience). Этот концепт присутствует уже в ранних работах Фуко, равно как и в поздних, редко привлекая к себе внимание, но изредка прорываясь в таких выражениях, как «граница опыта» (limit-experience) и «книги-опыты» (experience-book). В интервью 1978[143] года Фуко, например, дает оценку своему развитию как философа в терминах этого концепта. Существовали, говорит он, некоторые работы Батая, Бланшо, Ницше, открывшие для него возможность философии как «ограниченного опыта» (limit experience) – опыта, который отрывает нас от самих себя и оставляет нас иными (EMF, 241 [43]). Подобные книги, которые нам хотелось бы написать самим, он называет «книгами опыта», а не «книгами правды» (truth books); они также носят экспериментальный характер (expérience также означает «эксперимент») в том смысле, что они испытывают авторские и читательские пределы (limits) (EMF, 246 [47]). Следовательно, его книги о безумии, тюрьме и сексуальности не только экзаменуют наши формы знания и наши практики, они также пытаются их трансформировать. Однако наряду с этим ошеломляющим использованием концепта существует и более обыденный смысл, в котором опыт берется в значении основных, доминантных фоновых структур мышления, действия и переживания, преобладающий в определенной культуре в определенное время. Отсюда, следовательно, – обширная дискуссия о «классическом опыте безумия» в «Истории безумия» или определение «современного опыта сексуальности» во второй части «Истории сексуальности». В этой книге опыт наконец предстает историческим модусом, в котором бытие дается нам как «нечто, что может и должно быть помыслено»[144], в то время как на своих последних лекциях в Коллеж де Франс Фуко все еще может рассуждать в терминах христианского опыта и современного европейского опыта философии[145]. Следовательно, опыт является выходящим за границы, стимулирующим событием, но также и доминантной исторической структурой, которая должна быть поставлена под сомнение. Эти два значения опыта, при всех их видимых противоречиях, становятся фокусом данной работы.