Мишель Фуко и литература (сборник)

Вначале этой статьи я задаюсь вопросом «что позволяет литературному произведению функционировать в соответствии с человеческим субъектом и опытом с трансформирующей силой?». В первой части своего ответа я говорю, что такая форма человеческой субъективности и опыта выстраивается исторически, пребывая в состоянии постоянных изменений и модификаций. Вторая часть моего ответа, которую я сейчас обрисую, предполагает, что литература может способствовать этому процессу трансформации через свой фикциональный характер, резонирующий с творческой природой опыта вообще, и привносить нечто, способное функционировать как внешнее по отношению к повседневному опыту читателя. Однако важно отметить, что литература, как и философия, не всегда и не обязательно находится на стороне трансформации, противопоставленной повседневному опыту. Существует большая вероятность того, что то, что мы называем литературой, будет скорей поддерживать и укреплять формы опыта и мысль, чем подрывать и трансформировать их; и нет никаких гарантированных способов трансформации повседневного опыта, точно так же как нет определенного способа предсказать эффект или потенциал таких (литературных) работ. И не менее важно понимать, что такие модификации всегда невелики, хрупки и изменчивы. Особенно мы должны признавать те, которые литература способна осуществить.

Чтобы ответить на этот вопрос, мне необходимо вернуться к Беккету; не к «В ожидании Годо», который был весьма значимым для Фуко, но к его роману «Безымянный» (1958), последнему в трилогии, куда входят «Моллой» (1955) и «Мэлон умирает» (1956)[183]. Что мы можем сказать про эффект этого романа? Какие виды трансформаций он способен произвести? Я бы сказал, что одним из возможных эффектов становится то, что читателям становится все более сложно осуществлять определенное понимание самих себя как центра рациональности, языка и опыта. Максимально схематизируя, мы можем сказать, что повседневный опыт, подрываемый книгами, основан на картезианском cogito. Декарт может сомневаться во всем, кроме собственного существования как мыслимого и, следовательно, рационального бытия. Но Беккет может сомневаться даже в этом. И в самом деле, его книги позволяют пересекать художественный мир, который они же и создают. Для читателя это участие в опыте, где концепция «я» будет испытываться и, возможно, в какой-то момент будет подорвана. В дискуссии об искусстве повествования Милан Кундера предложил точку зрения, что фикциональный персонаж это не имитация жизненного бытия, а «воображаемое бытие. Эксперимент с собственным «я»[184]. Мы должны воспринимать это бытие не как первичное альтер-эго автора, но больше как эксперимент с самим собой, проводимым любым читателем этого произведения. Однако, что касается романов Беккета, то мы можем сказать, что его герои являются экспериментальными в двух смыслах: они есть не только тот эксперимент, который проводит автор и в котором позволяет принять участие читателю, но они занимаются непрерывным экспериментом с самими собой. Иногда это может быть схоже с мыслимым опытом, что мы находим у философов – таких как Декарт или Гуссерль. Но беккетовские персонажи обычно движутся в противоположном направлении, то есть не через сомнения в новое основание для уверенности, а с уверенностью через сомнения к расколу себя самого и своей позиции в мире.

В начале «Безымянного», например, нарратор (если мы можем его так назвать) приступает к процессу, который кажется весьма картезианским: «Я, о котором я ничего не знаю, я знаю, мои глаза открыты…»[185] (U, 304). Но одна только эта уверенность не может стать основой для любого другого знания. Откуда он знает, что его глаза открыты? «Потому что слезы льются из них непрестанно» (там же). Он продолжает:

Да, я поистине купаюсь в слезах. Они собираются в моей бороде, и оттуда, когда ее переполняют, – нет, никакой бороды у меня нет, и волос тоже нет, большой гладкий шар на плечах, лишенный подробностей, не считая глаз, от которых остались одни глазницы. И если бы не слабые свидетельства ладоней и подошв, отвести которые до сих пор не удалось, я бы с удовольствием решил, что по форме, а возможно, и по содержанию, я представляю собой яйцо, с двумя отверстиями, расположение которых не важно, чтобы не дать ему лопнуть, ибо его содержимое жидкое, как слизь.