Мистер Скеффингтон

– Конечно, конечно, Джим. Только не думай, что леди Франсес искала у меня сочувствия. Просто я представила, каково было бы мне, если бы мой Тед…

Она осеклась. Кондерлею, как зятю, мысль ее продолжать не следовало – и он не продолжил.

– Зато я сказала леди Франсес, – вновь заговорила теща, – что прощение облегчает душу прощающего, особенно если дело давнее. Я со всей мыслимой деликатностью посоветовала ей принять мужа обратно. Боюсь, леди Франсес все-таки уловила в моих словах толику самодовольства, и вообще давать советы, особенно насчет прощения, легче легкого. Не поручусь, о нет, не поручусь, что сама приняла бы Теда, случись ему…

Миссис Кукхем умолкла, и Кондерлей из чувства такта опять не решился развить тему.

– Знаете, мама, я ведь советовал Фанни то же самое, – сказал он, чуть помолчав.

– Неужели, дорогой Джим? Как думаешь, она послушается?

– Нет.

– И мне так кажется. Сама мысль об этом очень расстроила бедняжку леди Франсес – настолько, что я сочла за лучшее удалиться, а к ней прислать Теда. С моей стороны было дерзостью лезть с советами, просто мне показалось, что мы стали так удивительно близки…

– Охотно верю. Фанни умеет располагать к себе людей. Уже через пять минут разговора с ней каждый чувствует себя лучшим ее другом, – пояснил Кондерлей, и память подсунула ему целый ряд видений.

– Восхитительная черта характера, – рассудила миссис Кукхем (Кондерлей, который высказался весьма желчно, не ожидал, что теща его желчи не почувствует). – Очень экономит время.

– Несомненно. Только, мама, это палка о двух концах. В начале знакомства с Фанни все прекрасно, а потом вы вдруг обнаруживаете, что очутились у нее под дверью.

В Кондерлеевом голосе зазвенела обида, и миссис Кукхем воззрилась на зятя с легким недоумением.

– И эта дверь, – продолжил Кондерлей после паузы, в течение которой ему припомнилось еще много чего, – эта дверь заперта.

«Джим нынче на себя не похож», – думала миссис Кукхем, употребляя все душевные силы на то, чтобы по-прежнему считать зятя самим совершенством, но не будучи в состоянии и дальше игнорировать его речи и прочее. И потом, что-то Одри слишком разрумянилась – щеки прямо-таки пылают. И какую радость – явно несоразмерную событию – ее девочка выказала, когда они столь неожиданно нагрянули в Упсвич. Да ведь Одри, по сути, бросилась к ней на шею, словно искала спасения, защиты у своей мамочки. Это ненормально. Это может быть нормально, только если Одри снова ждет дитя. Да, только в этом случае. Если же она не ждет дитя – ее поведение наводит на мысли. Вдобавок странно держится и Джим – а уж он-то ждать дитя никак не может.

– Заперта, – повторил Кондерлей, словно, забыв о присутствии миссис Кукхем, разговаривал сам с собой. Рука его поднялась и тяжело упала обратно на колено.

Миссис Кукхем наблюдала – а что ей оставалось? Она понятия не имела, как реагировать на подобные ремарки. Вроде бы Джима что-то гложет, и миссис Кукхем, если бы только знала, о чем печалится бесценный зять, посочувствовала бы ему, но она не знала.

Сбитая с толку, миссис Кукхем поспешила укрыться за оптимизмом и сердечной поддержкой.

– Ну не надо, милый Джим, ну полно тебе, – заворковала она, по-матерински ласково поглаживая Кондерлееву руку. – Не расстраивайся, пожалуйста, а то я, глядя на тебя, тоже расстроюсь.

* * *

Кукхемы остались на ужин. Упрашивая их, Кондерлей проявил почти такое же рвение, как Одри. Вот способ избежать нежелательных инцидентов, думалось Кондерлею; что до Одри, она жаждала побыть с матерью наедине и спросить, не упоминая Джима, не слышала ли мамочка, чтобы посторонняя женщина сказала папочке «душа моя», и, если слышала, что предприняла.

Когда гости приезжают к пятичасовому чаю и соглашаются остаться на ужин, у хозяев уже к половине седьмого складывается ощущение, будто гости толкутся в столовой чуть ли не с самого утра. Именно к половине седьмого Фанни почувствовала, что силы у нее уже не прежние. Майор Кукхем, несомненно, прекрасный человек: славный, сердечный, достойный во всех отношениях, – но к половине седьмого мысль, что его придется терпеть как минимум до ужина, сделалась для Фанни очень тяжела. К столу позовут не раньше половины девятого, притом решено не переодеваться из чувства такта перед Кукхемами, которые не привезли вечерних туалетов, – значит, сидеть Фанни в зале, подле майора, еще два часа. Улыбка ее, которая поначалу, пока майор Кукхем повествовал о себе, возникала и таяла спонтанно, теперь словно зацементировалась, чего нельзя было сказать об ее внимании. Так, Фанни продолжала улыбаться, когда майор Кукхем добрался в своем рассказе до битвы на хребте Вими[14].

– Как забавно, – промурлыкала Фанни все с той же улыбкой и тотчас, сообразив, о чем толкует майор, попыталась замаскировать улыбку кашлем.