Мистерии (пер. Соколова)

Вотъ передъ тобою все, что ты могъ бы свершить; силы свои ты могъ бы приложить къ миссіонерству, къ японскому искусству, къ Галлингдальской желзной дорог, къ чему бы то ни было, лишь бы сдлать цннымъ свое участіе въ мір, лишь бы поставить что-нибудь на ноги. Теб длается яснымъ, что человкъ, въ род I. Гансена, высокоуважаемаго хозяина портняжной мастерской, которому недавно былъ заказанъ сюртукъ для Минутты, — иметъ за собой величайшія заслуги какъ человкъ и гражданинъ; и начинаешь съ того, что уважаешь его, а кончаешь тмъ, что любишь его. Почему бы и не полюбить его? Отъ избытка веселья, отъ непреодолимаго стремленія къ противорчію, отъ ожесточенной радости, потому что тебя наконецъ подхватило и ты отдался чудному потоку. И ты шепчешь I. Гансену на ухо о своемъ восхищеніи передъ нимъ, искренно желаешь ему всякаго счастья, а когда уходишь отъ него, — суешь Богъ всть зачмъ ему въ руку свою собственную медаль за спасеніе. Почему не сдлать этого, разъ ты отдался чудному потоку? Но этого еще недостаточно, ты начинаешь еще раскаиваться въ томъ, что, кажется, неуважительно отзывался когда-то объ Олэ изъ стортинга. И вотъ ты отдаешься прямо сладчайшему безумію; хо-хо, какъ ты отдаешься ему.

Чего только не сдлалъ Олэ изъ стортинта для отечества! И ты внимательно устремляешь внутренній взоръ свой на его врную и благородную работу и сердце твое размягчается. Сердечная доброта проникаетъ тебя насквозь, ты плачешь, рыдаешь отъ состраданія къ нему и въ душ своей даешь клятву воздать ему вдвое и втрое. Мысль объ этомъ старик изъ страждущаго, борющагося народа переполняетъ тебя порывомъ сочувственной скорби, вызываетъ наконецъ дикій, неистовый вопль. Въ отмщеніе за Олэ ты чернишь всхъ другихъ и весь міръ; теб доставляетъ удовольствіе всхъ ограбить дотла въ его пользу; ты подыскиваешь, чтобы воздать ему честь, самыя изящныя, самыя щедрыя выраженія. Ты говоришь прямо, что именно Олэ сдлалъ больше всхъ изъ всего уже сдланнаго въ мір, что онъ написалъ единственный трактатъ о спектральномъ анализ, достойный быть прочитаннымъ, что, собственно говоря, это онъ вспахалъ американскія преріи въ 1719 году, что онъ изобрлъ телеграфъ и, сверхъ того, пять разъ побывалъ на Сатурн и разговаривалъ съ Господомъ Богомъ. Ты отлично знаешь, что Олэ ничего этого не сдлалъ, но отъ вящшаго доброжелательства все-таки говоришь: онъ это сдлалъ, онъ это сдлалъ, и горячо плачешь, и клянешься и безпощадно обрекаешь себя на самыя ужасныя адскія мученія, если эти сдлалъ не Олэ, а кто-нибудь другой. Зачмъ ты все это продлываешь? Отъ доброты душевной, чтобы щедро вознаградить Олэ! И вдругъ, чтобы доставить ему высшее удовлетвореніе, ты разражаешься псней и, безбожно богохульствуя, поешь, что даже міръ создалъ Олэ, и солнце и звзды Олэ посадилъ на ихъ мста и онъ же ихъ поддерживаетъ; и къ этому присоединяешь длинный рядъ ужасныхъ богохульныхъ клятвъ въ томъ, что это именно такъ, а не иначе. Короче говоря, для того, чтобы удовлетворить свое добродушіе, жертвуешь мыслью, и самая мысль твоя отдается чудному, восхитительному распутству, отдается разврату съ клятвами и низостью. И каждый разъ, когда ты придумываешь и говоришь что-нибудь уже совершенно неслыханное, — ты подымаешь колнки, прижимаешь ихъ къ себ и тихонько заливаешься смхомъ отъ радости, что получилъ наконецъ дйствительно достойное возмездіе. Да, у Олэ должно быть все, Олэ этого заслуживаетъ, потому что ты когда-то говорилъ о немъ непочтительно и теперь каешься въ этомъ.

Пауза. — Да, какъ же это было, не сказалъ ли я еще однажды злйшей безвкусицы относительно одного тла, которое… да, мертваго тла… постой-ка… Да, это была молодая двушка; она умерла и благодарила Бога за то, что Онъ одолжилъ ей на время тло, которое ей впрочемъ оказалось ненужнымъ. Погоди, это была нкая Мина Мескъ; помню, помню и глубоко стыжусь. Сколько вотъ такъ болтаешь на воздухъ, а потомъ жалешь, а потомъ стонешь изъ-за этого и громко вскрикиваешь отъ стыда! Правда, при этомъ былъ только Минутта, и онъ одинъ слышалъ это, но я стыжусь этого передъ самимъ собою. Нечего жъ и говорить о томъ, что я однажды сморозилъ еще боле ужасную вещь относительно эскимоса и бювара. Фу прочь! Господи Боже, тутъ есть отъ чего живымъ лечь въ могилу!.. Нтъ, тише, заткни уши! Чортъ бы побралъ угрызенія совсти! Только подумать, что если когда-нибудь соберутся сонмы спасенныхъ изъ всхъ народовъ въ своемъ небесномъ величіи, ты тоже будешь съ ними! Ура! Какъ все это скучно, Боже! Какъ скучно все это…

…Дойдя до лсу, Нагель бросился на первую попавшуюся кучу вереска и закрылъ лицо руками. Какое разстройство въ мозгу, какое мельканіе невозможнйшихъ мыслей! Въ слдующее мгновеніе онъ уже спалъ. Не боле четырехъ часовъ прошло съ тхъ поръ, какъ онъ всталъ, и тмъ не мене онъ заснулъ какъ убитый, — усталый, изнуренный.