Митрополит Филипп

Грозные слова приберег Филипп для собравшихся архиереев. Им пришлось выслушать гораздо более неприятные вещи, чем царю. Митрополит укорял их: «О том ли мы договаривались, чтобы молчать? Чего боитесь, если хотите сказать правду? Ваше молчание влагает царскую душу в грех, ваши собственные души — в горшую погибель, а православие обрекает на скорбь и на смущение! К чему вам тленная слава? Никакой сан мира сего не избавит вас от вечных мук, если вы переступите через заповедь Христову. Нам следует иметь истинное тщание — духовно печься о бессмертной душе благочестивого царя и о смирении всего православного христианства. На что вы смотрите? На то, как молчит весь царский синклит? Его молчать обязывают купли житейские и вожделения тленного мира. Нас же Господь от всего тленного освободил. Сами знаете: мы поставлены на то, чтобы блюсти истину. Тем, кто хочет венчаться небесным венцом, надо душу свою положить за порученное стадо Христово. Знаете же: если же об истине умолчите, то в Судный день спросят с вас за всех, кто был вам поручен Духом Святым. Умолчавшим об истине не будет нашего смиренного благословения, и от славы своей изринуты будете. Сокрушит Господь глаголющих неправду!»^{37}

Архиереи смутились. Однако затем между ними начался разговор о том, что царя не следует гневить и надобно творить его волю, не рассуждая о «благости» его дел. Так говорил Пимен, архиепископ Новгородский. Не отставали от него епископы Пафнутий Суздальский и Филофей Рязанский. Но в роли худшего врага митрополита выступил царский духовник Евстафий, благовещенский протопоп. Житие доносит отголоски затяжного конфликта. Оказывается, Евстафий был «в запрещении», которое «по правилом» наложил на него Филипп. Будучи ближайшим к государю человеком из всего духовенства, он тайно и явно возносил хулу на Филиппа. Быть может, запрет на вмешательство в «домовый обиход» Ивана Васильевича, вошедший в «приговор» об избрании Филиппа на митрополию, касался именно его, Евстафия. Вероятно, Филипп, видя дурное влияние этого человека на государя, желал его убрать от царской особы, а Иван IV не позволил митрополиту решать, кто достоин быть его духовником. Так или иначе, на соборе протопоп выступил как активный противник Филиппа.

Открыто поддержал Филиппа только Герман, архиепископ Казанский. Но если бы даже Филипп остался в полном одиночестве, то не отступил бы.

Иван Васильевич, видя такое двоемыслие среди высших иерархов Церкви, отнюдь не склонился к милосердию. Напротив, ярость его только усилилась. Автор Жития дал происходящему емкую формулировку: «И был царь гневен на святого».

Не получив благословения, Иван IV все же провел запланированные реформы в управленческом аппарате опричнины. От жестоких массовых репрессий царь также не отказался, они продолжались на протяжении всего 1568 года.

«Разделение царства» произошло.

Но благодаря твердости митрополита Филиппа Церковь вышла из сложной ситуации, не замаравшись опричным действом. А значит, в русском народе сохранилась духовная крепость. Соблазны мирского возвышения, поколебав ее, все же не разрушили.

И царь, и митрополит продолжали стоять на своем. Следовательно, конфликт их мог только углубляться.

Иван Грозный отправился в Александровскую слободу — обживаться всерьез, делать из нее реальный административный центр.

Прошло «довольно времени» с тех пор, как закончился декабрьский собор 1567 года. Иван Васильевич явился из Александровской слободы в Москву в окружении опричного воинства. Государь с опричниками зашел в Успенский собор, где служил тогда митрополит Филипп. Некоторые вошли с обнаженным оружием в руках. Митрополит, видя такое «свирепство» и нимало не убоявшись его, произнес проповедь, где звучали прямые укоризны в адрес царя — в отличие от прежних мягких увещеваний.

Молва о походах царя с опричными отрядами по имениям Федорова-Челяднина и о блудных «подвигах», как видно, открыла Филиппу немало печального. Он сказал, что государь естеством подобен человеку, а «властью сана» — Богу, поскольку выше той власти на земле ничего нет. Как и всякому смертному, не следует ему «возноситься». Филипп обратился к Ивану Васильевичу с просьбой отставить «многодетное… к миру негодование напрасное». Иными словами, он выразил сомнение в том, что среди земцев действительно существует какой-то заговор; но если даже он и существует, зря царь переносит свое «негодование» с небольшого количества его участников на русский православный «мир». Далее прозвучали горькие, но правдивые слова: «Воистину тот сможет называть себя властелином, кто владеет собой и не подвержен рабству со стороны нелепой похоти. Имея в помощниках непобедимого самодержца — благоверный ум, он побеждает всетомительную похоть оружием целомудрия! Не бывало того ни у нас при твоих предках, ни у других народов, чтобы благочестивый царь возмущал собственную державу!»^{38}

Такой отповеди Иван Васильевич не ожидал. Между ним и отважным митрополитом произошел диалог, полный трагизма. Государь рокотал, будто девятый вал, налетающий на скалу: