Митрополит Филипп

Начав с увещевательных слов, Филипп не увидел отклика в душе Ивана Васильевича. Поэтому с каждым разом он выступал со всё более жесткими обличениями. Царь и без того едва терпел твердый характер митрополита, а Филипп не видел оснований смягчаться. Ведь массовые казни продолжались, худшие проявления опричнины цвели пышным цветом, а великих военных побед, одержанных ее бойцами, не случилось — по крайней мере при жизни митрополита.

Спор, непонимание, упрямство Ивана IV привели к открытой вражде. По словам одного летописца, «учал митрополит Филипп с государем на Москве враждовать об опришнине». Назревало решающее столкновение.

Оно произошло то ли в конце зимы, то ли весной 1568 года. Филипп вел тогда богослужение в Успенском соборе Кремля. Обстоятельства нового столкновения в какой-то степени напоминают случившееся в прошлый раз, когда Филипп отказался дать царю благословение. Некоторые современные историки даже считают, что автор Жития просто разделил одно событие, выдал его за два. Однако оснований для такого вывода немного. Разница между двумя конфликтами очевидна.

Первый спор в Успенском соборе начался с появления государя, окруженного опричным воинством, не постеснявшимся прийти в храм с обнаженными клинками. Во втором случае Житие не сообщает об оружии. Царь прибыл в «черных ризах», как и все сопровождавшие его лица — от простых воинов до знатных вельмож[82]. Да и смысл речей Филиппа совершенно другой, гораздо более непримиримый к поступкам Ивана Васильевича.

Приближенные Ивана IV, подойдя к митрополиту, объявили ему: «Владыко! Благочестивый царь Иван Васильевич, придя к твоей святости, требует благословен быти от тебе». Казалось бы, Филипп оказался в неудобном положении: от него опять требуют благословения, хотя поступки человека, пришедшего за ним, стали только горше. Однако митрополит не таков, чтобы видеть в этом неудобство. Напротив, он рад случаю вновь показать свое отношение к опричнине. Глава Церкви высказывается, ничуть не сдерживая резкости: «Умилосердуйся, светлейший многохвальный государь, вели своим подручникам перестать делать их дело, оставить нас, повинных сирот! Ведь писано: «Царева правда — в суде!» Почто… неправедные дела творишь? Сколько уже страдают православные христиане! Мы, царь, приносим жертву Господу чисту и бескровну — за тебя, государя, Бога молим, а за алтарем неповинная кровь льется христианская и напрасно умирают. Если не велишь, государь, перестать лить кровь и наносить обиды, взыщет с рук твоих Господь… Ведь все это происходит от твоего царственного разделения! Не о тех я скорблю, чья кровь проливается неповинно и кто уходит из жизни как мученики, — их венчает Христос, Бог наш венцами нетленными, — но имею попечение о твоей единородной и нетленной душе. Если просишь прощения грехов, то прощай и к тебе согрешающим, ибо прощению дается прощение!..»^{41} Сказано было, видно, гораздо больше, и автор Жития лишь в самых общих словах передает содержание обличительной речи; но и по ним ясно, насколько серьезные обвинения выставил царю митрополит.

Царь, как и прежде, не внял словам Филиппа. Ярость опять захлестнула его. Нашелся человек, не побоявшийся при огромном скоплении народа позорить его! Обвинять в неправедности! Называть казненных изменников мучениками! Быть может, они и слыхом не слыхивали о замыслах своих господ, мужей, отцов; но раз стояли рядом с ними — значит, осквернены. Так пусть же кровь и смерть очистят их! Пусть даже памяти их не останется, пусть все будет выжжено! Отчего человек, которому Бог судил быть нравственным наставником царя, не понимает таких простых вещей? Отчего он против? Отчего смеет он восставать?!

Иван Васильевич восклицает:

— Неужели хочешь переменить то, что делается моей волей, Филипп?! Лучше бы тебе быть моим единомышленником!

И слышит в ответ:

— Если так поступлю, то тщетной будет наша вера и тщетна проповедь апостольская. И всуе нам будут божественные предания, принятые нами от святых отцов! Всё, в чем христианское учение видит добродетель, всё, что предусмотрел для людей Владыка Небесный, даровав нам ради нашего спасения, следует нам соблюдать непорочно. А ныне сами рассыплем — так не достигнем того!

Государь изумлен:

— Филипп! Ты что же, твердо решил противиться моей власти?!

— Благой царь, — ответствует с достоинством Филипп, — твоим повелениям я не повинуюсь, и не соглашусь я с недобрым их смыслом, хотя бы и пришлось мне принять от тебя тьму страданий… За истину благочестия подвизаюсь. Если и сана меня лишишь или предашь лютым мучениям, то и тогда не смирюсь.

Ярость затуманивает разум Ивана Васильевича. Он бранится, угрожает митрополиту страшными муками. Однако напугать Филиппа царь не может: у соловецкого монаха слишком мало в этой жизни такого, за что он цеплялся бы, что ценил бы. Его сокровища — выше земных благ, выше суеты, выше тщеславия.