Митрополит Филипп

Двадцати лет не прошло с тех пор, как по воле молодого Ивана IV состоялся так называемый Стоглавый собор — собрание архиереев и монастырских властей, принявшее важнейшие решения касательно церковной жизни. Среди ста глав принятых на соборе правил содержится 39-я глава — «О та-фиях безбожного Махмета». Там ношение в церкви этих восточных головных уборов строго-настрого запрещалось. Вот полный текст главы: «Тако же бы отныне впредь вси православные цари и князи, и боляре, и прочий вельможи, и все православные християне приходили б ко святым Божиим церквам ко всякому божественному пению без тафей и без шапок и стояли бы на молитве со страхом и трепетом откровенною главою по божественному апостолу. А тафей бы отнюдь на главы в церкви не клали и попраны бы были до конца, занеже чуже есть православным таковая носити. То предание проклятого и безбожного Махмета. О таковых бо священные правила возбраняют и не повелевают православным поганских обычаев вводити. В коейждо убо стране закон и отчина, а не приходят друг к другу, но своего обычая кийждо закон держат. Мы же православнии закон истинный от Бога приимше, разных стран беззакония восприимше и осквернихомся ими. А сего ради казни всякие от Бога на нас прихотят за таковые преступления».

Яснее не скажешь. После этого появление в тафьях лиц, сопровождающих православного государя, во время торжественного богослужения, которое ведет сам митрополит, выглядело не лучше свадебных песен на похоронах.

Изумившись, Филипп обратился к государю с укором:

— Совершается божественное славословие, читается Божье слово. И слушать его подобает с непокрытой головой — во имя утверждения христианского закона. Отчего же вон те, — он показал на виновников, — почитают агарянский закон и стоят с покрытыми головами? Ведь все мы одной веры.

Царь изумился не меньше:

— Да кто?

— Твои думные люди^{44}.

Иван Васильевич повернулся, отыскивая взглядом нарушителей порядка. Однако те уже сорвали с голов тафьи и спрятали их. Никто из присутствующих не посмел на них указать, поскольку они считались царскими любимцами.

Сцена становилась неловкой и для государя, и для Филиппа. Иван Васильевич озирался, свита застыла в полном молчании, все боялись лишний раз открыть рот. Но вот послышались недобрые шепотки: «Великий государь! Вранье! Да он позорит тебя!»[86]

Иван IV вновь спрашивает митрополита, нет ли ошибки, но тот уверен в своей правоте. Именно тогда государь полностью потерял доверие к Филиппу и окончательно решил извергнуть его из сана, чтобы он «не возмущал народ». Если и были в душе Ивана Васильевича сомнения, колебания, то теперь он видит в поведении Филиппа всего лишь бессмысленное упрямство.

Худшее совершилось.

Этот эпизод по-разному комментируется историками. Некоторые видят в нем простое продолжение конфликта из-за опричнины. Другие полагают, что царь специально провоцировал первоиерарха на новое обличение, желая создать у собравшихся людей впечатление неуместной суровости митрополита. Неуместной, а значит, оскорбительной по отношению к царскому сану.

Но, быть может, Иван IV не искал никакой ссоры, интригу же затеяли другие люди. Вероятно, в игру вступили те самые Скуратовы и грязные, поднявшиеся из грязи в князи, а потому готовые загрызть любого, кто смел возвышать голос против опричнины. Возможность примирения Ивана Васильевича и Филиппа таила для них прямую угрозу. Следовательно, именно они являлись главной заинтересованной стороной в новом скандале да и главными действующими лицами, включившими механизм столкновения.