Митрополит Филипп

Через 20, 100, 200, 400 лет немногие вспомнят о монашеских подвигах Филиппа. Соловчане, да и просто знатоки старинной монастырской жизни вымолвят доброе слово о превосходно поставленном хозяйстве, которое северный игумен обеспечил своей обители. Паломники с восхищением отзовутся о чудесных белых церквах, поставленных под его присмотром на краю Русского царства. Но все это, по большому счету, частности, удел восторга и любования очень немногих.

А миллионы знают его восстание против опричнины, его обличения, воздвигнутые против грозного царя, его мужество и духовную твердость. Именно об антиопричном выступлении митрополита напишут в учебниках и монографиях, именно оно предстанет на страницах романов и киноэкране. Им будут восхищаться, его будут осуждать. Словом, из него потомки смогут извлечь урок. Притча Господа, рассказанная через Филиппа, видна в поступках святого по отношению к государю.

Другое дело, что можно смотреть и не видеть, видеть и не замечать, а заметив, отвернуться. Главная история в жизни митрополита подвергалась разным интерпретациям. Лучшие историки, интеллектуалы высокой пробы, немало сделали для того, чтобы эта притча не была понята потомками. Ах как много тут сделано для того, чтобы простое и ясное превратилось в сложное и мутное — разумеется, из лучших побуждений, ради поиска научной истины.

Ранние историописатели Российской империи, касавшиеся судьбы святителя, еще сохраняли ясность взгляда. Для их читателей вопрос о том, почему Филипп решился восстать против опричнины, оставался прозрачным. Мотив самоубийственно рискованного поведения Филиппа подавался тогда в двух словах, как нечто само собой разумеющееся. Так, Н. М. Карамзин видел в поступках митрополита естественное выражение его христианской добродетели; за эту добродетель он и был убит. Карамзин пишет: «Добрые вельможи приходили к Филиппу, рыдали, указывали ему на окровавленные стогны: он утешал горестных именем Отца Небесного; дал им слово не щадить своей жизни для спасения людей и сдержал оное». Иными словами, великий пастырь спасал овец из стада своего от мучений и гибели. Вот он, главнейший, или, может быть, единственный, мотив действий святителя, по Карамзину.

Митрополит Макарий (Булгаков) в классическом труде «История Русской церкви» дал самое простое объяснение действиям Филиппа, схожее со словами Карамзина: «Многие со слезами прибегали к митрополиту и умоляли его заступиться за них пред государем. И добрый пастырь, утешая несчастных словами веры, не мог оставаться безответным на вопли и стоны своих духовных чад. Он помнил, что отказался от мысли просить уничтожения опричнины, но что сохранил за собою право «советовать» государю и, следовательно, ходатайствовать, по крайней мере, о том, чтобы он обуздывал своих опричников, наблюдал правду и милость по отношению к своим подданным и, карая злодеев, не дозволял проливать неповинной крови. Одушевленный такими мыслями, святитель отправился к Иоанну…» Ему вторит другой известный церковный историк, А. В. Карташев: «Гонимые искали заступничества у митрополита, и он решил обратиться к царю с пастырским увещеванием».

Чем дальше развивалась историческая наука в России, тем меньше в ней оставалось цельности миросозерцания. Та естественная полнота ощущения жизни, видение главных побуждений в поступках и речах людей, понимание мистических механизмов, двигающих судьбой целых народов, характерные для времен незамутненной христианской традиции, во многом умалились. Рафинированная наука занялась поисками экономических, политических и социальных мотивов в поведении личностей, да и не только личностей, но и крупных общественных групп. В результате чем сложнее становились трактовки, тем меньше оставалось ясности. Прежний естественный синтез распадался на десятки составляющих, которые никак не выстраивались для нового синтеза… Изощренность методов исследования сочеталась с наивной прямолинейностью сугубо материалистического подхода к человеческой природе.

Советская эпоха пошла в этом отношении еще дальше и достигла логического тупика.