Митрополит Филипп

Первая парочка — ловкие дельцы, не лишенные, впрочем, высокого пафоса, — писала о митрополите Филиппе: «…проживший свою жизнь честно и в Божьем страхе, с юных лет не испытывавший никакой нужды и недостатка ни в чем, но отказавшийся от света и удалившийся в монастырь на острове Соловки, на океане, чтобы закончить свою жизнь в Божьем страхе, и вызванный оттуда по воле великого князя и части духовенства для занятия митрополичьей кафедры. И хвала и честь ему перед всеми за то, что он, бесстрашная, храбрая душа, во всем держал сторону справедливости, не жалея собственной жизни. Эти его душевные свойства побудили его уговаривать сперва тайно и наедине великого князя не совершать таких тиранств. Когда великий князь услышал это, пришел он в дьявольское бешенство, потому что, думал он, население и бояре побудили митрополита к этому увещеванию, и он решил удвоить свои тиранства в сравнении с тем, что делал прежде. И хотя митрополит заметил, что его благочестивые увещания действовали более пагубно и вредно, чем с успехом, остался он при прежнем решении, не переставая указывать ему, великому князю, на его злодейства…»^{54}.

Допустим, у Таубе и Крузе, чья карьера в Москве окончилась крайне неприятно (они вступили в тайные сношения со шведами и вынуждены были бежать от царского гнева), были прямые и явные причины ненавидеть Ивана IV, а значит, восхвалять его противников.

Но вот голос другого иностранца, циничного наемника и афериста Генриха Штадена. Для этого душегуба, насильника и стяжателя не было ничего святого. Он не испытывал личной неприязни к русскому государю, хотя и добрых чувств к нему тоже не питал. Скорее Штаден относился к Ивану Васильевичу как к главарю шайки, который на какое-то время обеспечил своим верным слугам роскошную жизнь, но потом положение изменилось по причинам, которые не очень-то зависели от воли «атамана». Тем удивительнее, что даже такому ландскнехту, освобожденному духом великих европейских войн от естественного страха перед большой кровью, митрополит Филипп казался «лучом света в темном царстве». Судя по словам Штадена, очень нехарактерным для его варварской натуры, душевная чистота митрополита поразила немца: «…великий князь… приказывал приводить к нему бояр одного за другим и убивал их так, как ему вздумается — одного так, другого иначе. Митрополит Филипп не мог долее молчать ввиду этого. Он добром увещевал великого князя жить и править подобно своим предкам. И благодаря этим речам добрый митрополит попал в опалу»^{55}.

Итак, Таубе и Крузе говорят: Филипп выступил с обличениями, поскольку таковы оказались его «душевные свойства». «Страх Божий» в сочетании с бесстрашием заставил его, рискуя жизнью, встать на сторону «справедливости». Федотов исходил из противоположного посыла: тяга к справедливости заставила митрополита проявить бесстрашие, облекшееся в одеяния веры. Штаден просто пишет о том, что глава Русской церкви был добр, а потому не мог спокойно смотреть на жестокое пролитие крови. Никаких политических или же кровнородственных мотивов в его поведении названные иностранцы не видят. Плохо информированными людьми их не назовешь: стояли по службе высоко и знали многое.

Очевидно, мнение современников митрополита Филиппа, соображения Н. М. Карамзина и церковных историков ближе к истине, чем выводы академических ученых советского времени и отчасти современных исследователей. Сам Филипп в речах своих, переданных составителем Жития, пересказанных Таубе и Крузе, ясно говорит о том, почему он обязан был стать обличителем государя.

Он выступил против пролития крови невинных людей, добрых христиан, и сделал это «по приказанию Божьему» — так пишут Таубе и Крузе.

Филипп призывал царя: «Люби всех единоплеменных тебе как самого себя». Митрополит напоминал Ивану Васильевичу о том, что Заповеди требуют любить ближнего, и о том, что еще апостол Павел говорил: «Любовь долготерпит, не радуется о неправде». В самом начале своих обличений, когда они еще не достигли предельной жесткости и больше напоминали увещевания, глава Русской церкви сказал главное, о чем пекся в ту пору: «Вера… совершается любовью». Позднее он опять обращался к этому аргументу — о любви, дарующей прощение. «Если просишь прощения грехов, то прощай и к тебе согрешающим, ибо прощению дается прощение!» — говорил он Ивану IV.

О чем это? О самой сердцевине христианского вероучения. Митрополит погружен был в стихию любви, поскольку являлся глубоко верующим человеком. Христианство дарует множество путей к Богу и спасению души. Душа человеческая, возгоревшаяся для шествия по таким путям, может получить первую искру от строки Священного Писания, от слов проповеди или Жития святого. Эта маленькая искорка живет в человеке, становясь ядром, вокруг которого строится преображение его души. Поэтому столь много в христианстве разнообразных типов личной религиозности: христианство велико, много в нем животворных источников; кто-то приник к одному, кто-то — к другому…