Митрополит Филипп

Наконец, в 1646 году, при патриархе Иосифе, произошло второе перенесение мощей митрополита. Причиной послужило крепнущее почитание его: монашеская братия хотела придать больше пышности месту захоронения святого. Настоятель Илия умолил главу Церкви ходатайствовать перед царем об этом, и юный Алексей Михайлович дал согласие. 30 мая соловецкие иноки разрыли старое погребение, извлекли из гроба мощи и перенесли их в великолепный Спасо-Преображенский собор, постройка которого была начата много десятилетий назад, еще в игуменство Филиппа. Его биограф XIX епископ Леонид (Краснопевков) добавляет: «При этом случае предполагали переменить одежду на Чудотворце; но нашли это излишним: погребальные ризы святителя нисколько не обветшали, хотя пролежали в земле 87 лет. Иеромонах Феодул был отправлен к царю и патриарху с просфорою, святою водою и образами нового Чудотворца». 31 мая рака с мощами была закрыта. У нее прошла волна исцелений…

В монастыре возникло пять (!) произведений, связанных с событиями 1646 года, в том числе большое «Слово на перенесение мощей» крупного духовного писателя старца Сергия Шелонина[121]. На Соловках мечтали об учреждении большого, всей Русской Церковью признанного праздника. Однако вышло иначе. Да, местное празднование установилось в обители, но… дальше ее пределов не пошло. В чем тут дело? Быть может, причиной стал небольшой фрагмент «Похвального слова». Сергий Шелонин откровенно написал о видении священноинока Леонида, прежде стоявшего игуменом на Вологде, в Вознесенском монастыре. Леониду показаны были мучения государя Ивана Васильевича в загробном мире. О! В Москве, по всей видимости, ничего хорошего в таких откровениях увидеть не могли. Тень, падавшая на первого русского царя, родственника ныне правящего дома Романовых, задевала и теперешнего государя. Алексей Михайлович, по молодости лет и доброте душевной, мог бы посмотреть сквозь пальцы на подобную вольность. Но родня и сведущие в политических тонкостях вельможи, надо полагать, отсоветовали ему.

А ведь какая коллизия! И мало кто из нынешних биографов Ивана Грозного вспоминает о видении Леонида. В чьих-то глазах оно выглядит предметом, находящимся за рамками строгой науки, а потому не достойным пера историка. Кто-то поклоняется покойному государю как святому. Так неудобно, и этак неудобно… Может, и совсем не вспоминать то видение? Может, и не думать о том, сколько в нем может содержаться правды, рассказанной Богом? Мало ли, кому что показалось?

Но с другой стороны… Как знать, не было ли тогда произнесено главное слово истины над почившей грозненскою эпохой? Нельзя забывать такие вещи.

Монахи соловецкие оставили краткое описание увиденного ими в тот момент, когда крышка гроба была снята и отставлена в сторону. Эти несколько строк представляют собой единственный словесный портрет внешности Филиппа… Составленный, правда, через много десятилетий после его земной кончины. Филипп был сед, волосы коротко острижены, зубы у него остались целы и отличались белизной. Борода у мертвеца отросла чуть ли не до пояса, но Соловецкие старцы твердо помнили: при жизни их настоятель бородой был скуден, и росла она больше не от подбородка, а от горла.

Но и это перемещение не стало последним в судьбе мощей Филиппа. Их ждало еще одно далекое путешествие, которому суждено было произойти через шесть лет, в 1652 году.

Величайший шаг в посмертном прославлении Филиппа связан с другим крупным деятелем нашей Церкви – патриархом Никоном. А также, в равной мере, с идеей о возвышении «священства» в диалоге с «царством», за которую он радел.

В первой половине 1652 года Никон еще не был главой Русской церкви, занимая Новгородскую митрополичью кафедру. Патриархом тогда являлся старый и больной Иосиф. Но Никон имел огромный авторитет и влияние на царя Алексея Михайловича (1645–1676 гг.). Архимандрит Тихон (Шевкунов) однажды назвал отношения этих двух людей духовной любовью. Государь-юноша считал его другом, держал в чести, прислушивался к советам. Между тем, Никон, зрелый человек, умудренный строгой монашеской жизнью, мечтал использовать свое влияние на царя для исправления церковной жизни – как внутреннего качества ее, так и внешних обстоятельств. Он искренне, глубоко заботился о душе младшего подопечного, желал добра и ему, и всему русскому народу. Но Никону приходилось использовать отношения любви как инструмент, без которого никакие преобразования не тронулись бы с места. И любовь, превращенная в своего рода отмычку, однажды отомстила за себя. В государевом сердце она иссякла, и Никон мог стучать туда отчаянно, то с гневом, то со смирением, а ему не открывали дверь, его больше не желали видеть…

В судьбе Никона и Алексея Михайловича давняя притча, разыгранная на подмостках истории Иваном Грозным и святителем Филиппом, частично повторилось. Суть ее осталась прежней, хотя и приняла иные формы.