Mittelreich

После выписки из больницы выяснилось, что хозяйка почти полностью потеряла краткосрочную память, без которой не преодолеть однообразие будничных ритуалов, и взамен – если можно так выразиться – получила в высшей степени интересную особенность долгосрочной памяти. Каждого посетителя Тереза сначала долго, в течение нескольких минут, и безмолвно изучала недоверчивым взглядом, будто хотела убедиться, что вошедший человек – действительно тот, кого она видит и помнит, а потом начинала увлекательно и подробно рассказывать о былых временах. Она говорила медленно и монотонно, почти бесконечно, с застывшим выражением лица, в котором не было ни намека на улыбку. Серьезность не покидала Терезу, даже когда воспоминания, как часто случалось, окрашивались в комический оттенок, который не всегда возникал случайно, а, как казалось слушателям, весьма искусно создавался рассказчицей. Даже когда комичность сказанного явно объяснялась нарушением восприятия и навыка коммуникации, окружающие не были уверены, действительно ли больная не осознает того, что говорит. Часто едва заметное движение или короткое замечание побуждало сомневаться и гадать, насколько на самом деле помрачен рассудок рассказчицы.

Такая почти провокационная манера выражаться привела к тому, что одни радовались странному остроумию и причудливости изложения, видя в этом признак скорого выздоровления, а другие, глубоко потрясенные и полные сострадания в связи с ужасным состоянием, вызванным ударом молнии, – хозяйка даже не могла выходить из комнаты, – смирились и оставили всякую надежду. И только Семи, который в болезни матери видел отражение собственного нездорового состояния и испытывал некое удовлетворение, считая все это проявлением высшей справедливости, – он не простил матери, что та не защитила его и снова отправила в интернат. Семи был единственным, кто мог беспристрастно наблюдать за причудливым изменением личности матери, не испытывая ни радости, ни сострадания.

Почти каждый день, вернувшись домой с занятий пением, он поднимался к больной, брал стул, усаживался у кровати, служившей в лучшие времена супружеским ложем, а в промежутках постелью роженицы, и смотрел на мать, не произнося ни слова. Нередко целый час. Не шевелясь. Хозяйка усадьбы, казалось, тоже равнодушно относилась к такому наблюдению за собой. Оно ее не трогало и не тяготило. Мать и сын смотрели друг на друга и молчали.

Часто после продолжительной игры в гляделки и молчанку хозяйка неожиданно и, можно сказать, резко откидывала одеяло, демонстрируя исхудавшее тело с костлявыми конечностями. Белая ночная рубашка постоянно задиралась выше бедер, и Тереза представала перед сыном в бесстыдной наготе, притом что до болезни чувство стыдливости доходило почти до болезненной мании: хозяйка громко вскрикивала, если, когда она переодевалась, кто-то кроме мужа входил в комнату. Теперь, отбросив одеяло, Тереза взирала на Семи безмятежно и даже почти вызывающе, а потом монотонным голосом, сохраняя застывшее выражение лица, произносила: «Дружочек, посади меня на горшочек». Она снова стала ребенком и играла, зная, что ее сын не способен подыграть.

Семи вскоре распознал, что мать ходит по грани между эпизодическим восприятием реальности и последующим бесстыдным впадением в безумие. Он ждал начала этой игры, рассчитав продолжительность визита к матери и гляделок. Семи, которого сделали бесчувственным ко всему человечному, сформировали в монастырской кузнице, где ломают и уродуют людей, и выковали на твердой наковальне клерикальными кузнецами по плоти и похоти, каждый раз вставал и перед тем, как уйти, говорил: «В другой раз, гадкая мамочка, в другой раз». Его мать по окончании игры срыгивала и испражнялась в свежую постель, снова натягивала на костлявое тело одеяло и, самозабвенно перекатываясь, уютно устраивалась под ним.

На следующий день приходила сиделка. Она стоически выполняла работу, поскольку была достаточно опытна.

Ранним вечером в день смерти матери Семи, как обычно, тихо вошел в комнату больной и увидел, что она сидит у окна в инвалидном кресле, тупо, как ему показалось, уставившись на закат. Однако, подойдя ближе, он заметил у матери в руках развернутую газету, которую она читала с явным интересом.

«Она выздоровела», – подумал Семи, и эту мелькнувшую мысль он ощутил как удар обухом по голове. Он сделал несколько нетвердых шагов в сторону от инвалидного кресла, пока мать не заметила его прихода, и с силой прижал кулаки к вискам, лихорадочно пытаясь понять, что же произошло.

Мысль, что мать выздоровела и что он всю бесконечно долгую жизнь будет пребывать в плену необратимого душевного распада, была невыносима.