Mittelreich

Какая издевка природы, подумал Семи, какая насмешка провидения и судьбы! Ему на долю выпало то, чего избежала она! И это притом, что мать сначала легкомысленно родила его, а потом, когда сословное высокомерие и традиционализм вырвали Семи из родительского дома, не защитила и беспрепятственно позволила увезти, отдав в руки мучителей. Вопреки всему он выжил. И теперь, раз уж он остался жив, не поддавшись многочисленным соблазнам убить себя, его существование может стать страшным обвинением против всей человеческой жизни. Эту задачу Семи должен выполнить, хочет того или нет. Речь уже не о нем. Речь о смысле человеческой жизни.

Мать родила Семи. Его желания не спрашивали. Мать не защитила, когда чужие люди ломали его. Значит, он не виноват в разладе с собой. Виновата та, которая родила. Она должна быть виновата! Только так и никак иначе. Он должен возложить на нее вину, чтобы жить дальше.

Зачем?

Этого он не знал. И в размышлениях, от которых никуда не деться, ответ не играл никакой роли. Размышления были жизненно необходимы Семи для будущей жизни: только ему решать, когда она закончится и почему ни в коем случае не раньше.

Тереза уловила за спиной сдавленный стон и медленно обернулась, устремив на сына тот самый неподвижный пронзительный взгляд, которого он не выносил с начала ее болезни и от которого отворачивался. Семи быстро подошел и с притворной нежностью забрал у матери газету, в панике не заметив, что хозяйка усадьбы держала ее вверх ногами и явно не могла читать. Пугающие мысли о возможном выздоровлении матери были беспочвенными и излишними, но вооруженный уверенностью в своей правоте, полной неосознанной неправоты, Семи наклонился к левому уху матери и прошептал: «Мамочка! Мамочка! Игра началась! Давай поиграем!» Он подвинул инвалидное кресло к кровати, поднял мать и уложил в кровать так, чтобы белое платье прикрывало белую как мел костлявую наготу. Затем началось то, что происходило всякий раз во время его визитов со дня несчастья.

Когда спустя час двухстороннего созерцания Тереза, как водится, отбросила одеяло со словами «Дружочек, посади меня на горшочек», Семи разделся догола и улегся рядом с матерью. Сбитая с толку нарушением привычного ритуала, она вытянула руки и ноги и со страхом смотрела на сына, ожидая, что будет дальше.

Он осторожно взял ее голову обеими руками, с огромной нежностью погладил волосы и плечи, поцеловал руки, все еще отталкивающие его, и постепенно ослабил ее сопротивление. Его руки медленно спускались дальше, отыскали и ощупали грудь, соски, пупок и, наконец, половой орган, место появления на свет убийцы, то, откуда он родился, чтобы покончить с ней. Семи сказал: «Сегодня, мамочка, я возвращаюсь назад», – и она сдалась.

Он лежал на ней, проявляя настойчивость, но не проникая, – Эдипова тайна неизменно отталкивала его, с тех пор как он узнал о ней в курсе греческого, потому что в Греции был гуманизм и в монастыре был гуманизм. Семи отказал себе и ей в близости. Он целовал мать в губы, пока она не перестала дышать, и лишь тогда отпустил. «Настоящая греческая трагедия, – пробормотал он, поднимаясь с мертвой, а когда выходил из комнаты, добавил: – Ох уж этот Гёльдерлин».

На следующий день Семи вышел из дома, чтобы насладиться утренней свежестью. Домочадцы еще ничего не знали, сестра Вероника пока не обнаружила покойницу, а Виктор сидел на фундаменте скотобойни у каретного сарая, погруженный в мысли. Семи, который был не в настроении вести разговоры, попытался пройти мимо. Он прочитал по лицу старика назойливую готовность поговорить и не имел ни малейшего желания вникать в чужие сложности. Но, когда Виктор заговорил о хозяйке, Семи нерешительно остановился, занял выжидательную позицию и начал слушать, опустив голову.

– Знаешь, – сказал Виктор, – я всегда думал, что умру раньше твоей матери, что она переживет меня. Она же всегда была такой бодрой, такой крепкой! Конечно, я был уверен, что она проживет намного дольше меня. Но теперь не похоже.

– О чем ты хотел поговорить? – спросил Семи преувеличенно агрессивно.

– Она парализована. Калека! Что ей остается? Она не может жить так, как, наверное, хотела бы.

Виктор говорил громко. Почти грубо. Однако его возмущение было направлено не против матери Семи, а против превратностей судьбы, которые угрожают каждому.

Семи невнятно что-то пробормотал. Что он мог сказать? Старик явно еще не знал о смерти хозяйки, и Семи не собирался сообщать ему об этом.

– Я не желаю ей смерти, – продолжал Виктор. – Твоя мать всегда была добра ко мне. Ни за что. Не желаю ей смерти. Но, скорее всего, она умрет. Не похоже, что выкарабкается.

Семи колебался.

– Я не понимаю, чего ты хочешь.

– Да ничего. Только сказать, что не хотел бы слечь. О твоей матери заботятся родные, а я оказался бы среди чужих людей. Не очень-то это приятно. Я бы стеснялся. Не хочу пережить такое.

Семи испытующе покосился на него, но не заметил никакого подвоха.