Мюнхэ. История Сербии / история «Хостела»

Секс с ним был настоящей пыткой — у меня было много мужчин, но такого со мной ещё не случалось. Он не любил, не трахал — он имел меня. Жёстко, даже порой жестоко. Внутри всё болело от трения и того сумасшедшего напора, что исходил от него. Он крутил меня, как хотел — не было позы, которой бы мы не попробовали за эту ночь. Как любой немец, истый потомок гестаповцев и гуннов, он всё норовил доказать и показать мне свою силу и мастерство, забывая, что он не на войне, а перед ним — не солдат противника, а хрупкая женщина. Не скрою, я испытала несколько оргазмов за эту ночь — в такие моменты я разве что и забывала об Алексее, плача от удовольствия. Но потом и они превратились в пытку — когда что-то слишком долго не кончается, оно перестаёт приносить удовольствие, даже будучи таковым от природы. Я ревела от боли, а он глупый, думал, что от кайфа. Я стонала от той боли, что сейчас, должно быть, испытывал Алексей, и молила Бога только о том, чтобы он забыл и бросил меня, оставшись наедине с какой-нибудь грудастой красоткой в одном из многочисленных берлинских гаштетов или клубов. А он всё переворачивал меня с боку на бок, не зная устали… Тешила меня только мысль о том, что та боль, которую он испытает, оказавшись в крепких лапах Драгана Чолича, заставит его понять то, что чувствую я. Но мысль эта улетучивалась так же мгновенно, как приходила — когда он ставил меня в новую позу и всё продолжалось снова и снова…

На следующий день после такого я и впрямь почувствовала себя больной — но работа требовала самоотдачи. Едва сведя ноги вместе, я отправилась под руку с Эмилем осматривать местные достопримечательности, от которых уже тошнило за эти дни. Мне скорее хотелось вернуться домой — этого же требовали и обстоятельства. Моя внимательность позволила мне, наконец, узреть людей Чолича — чего, по счастью, ввиду отсутствия полицейской сноровки, не сделал Эмиль. Эх, явно не внук гестаповца — тот бы шкурой чуял преследование или опасность. Он взял выходной, и мы гуляли с ним под руку, осматривая окрестности, когда вдруг сам он заговорил об отпуске, который должен быть у него буквально на днях. Мне сказочно везло — за исключением, пожалуй, того факта, что всё это дурно отражалось на моих отношениях с Алексеем. Я любила его, и врать всякий раз становилось мне неприятно.

Однако чего не сделаешь ради работы, которую я любила едва ли не больше? Я терпела ночные экзекуции сумасшедшего арийца, чтобы только поскорее вытащить его в Белград. И вот, когда на третий день нашего общения задача казалась практически выполненной, я вдруг получила СМС от Алексея: «Прощай. Я понял, ты подобрала мне замену. Мне жаль, но я переживу. Будь счастлива».

Я уже ни о чём не могла думать. Опрометью бросилась в отель, оставив ничего не понимающего спутника в состоянии полной боевой готовности у него дома. В отеле я застала Алексея в ужасающем состоянии — он глотал успокоительное, запивал его алкоголем и рыдал. Я не могла оставаться равнодушной, глядя на него.

— Я видел вас вдвоём… Видел, как вы садились в такси…

— Пойми, это моя работа…

— Что — твоя работа? — Алексей говорил, захлёбываясь от слёз и нанесённой мной обиды. Я же плакала от ненависти к себе — плакала тихо, неслышно, словно чтобы никому не показывать своего позора.

— Моя работа — заманивать людей в Белград и потом передавать Чоличу.

— Но зачем? Зачем они ему?

— Ему платят богатые люди со всего света, чтобы он поставлял людей определённых национальностей для их изощрённых развлечений и пыток…

— Ты шутишь? — глаза Алексея вмиг просохли, казалось, будто он просто не верит в то, что я ему говорила.

— Нисколько. Знаешь, нувориши по всему миру так развлекаются. Кто-то хочет переспать с мулаткой, а кто-то — пытать её и лишить жизни. Кому-то нравится охотиться на диковинных зверей, а кому-то — на людей. Так устроена жизнь, ничего не поделаешь.

— И ты считаешь это нормальным?

— Нет. Но и то, что делали с нами, сербами, немцы, я тоже не считаю нормальным. И то, что делали хорваты, и турки, и итальянцы, и Бог знает кто ещё…

— То есть, поставляя ему очередную жертву, ты словно бы мстишь его невидимым, а порой и просто гипотетическим предкам за то, что они делали с твоими?

— Можно и так сказать…

— Так вот почему ты тогда заговорила об исторической справедливости. Выходит, ты считаешь себя десницей Божьей? А как же я?

— А что ты?

— Моих предков убивали меньше, чем твоих? Я родом из Белоруссии — так вот там каждый четвёртый пал от рук гитлеровцев. И что теперь, мне пол-Германии выкосить с автоматом в руках?

— Это твоё личное дело. Если бы не Чолич, я бы не задумывалась об этом, быть может, до гробовой доски, но если уж представился случай — глупо и бессмысленно от него отказываться.

— Скажи, а ты спрашиваешь у своих жертв, кто были их предки? Вдруг у этого несчастного немца они сами погибли в концлагере?

— Нет. Не хочу огорчиться, не дай Бог.

Алексей как-то злобно расхохотался.

— Ну, это положительно интересно. То есть ты даже толком не знаешь, виноват ли человек в чём-то или нет, но принимаешь решение о его судьбе?