Мюнхэ. История Сербии / история «Хостела»

Будучи сильной страной, Россия помогла нам. Но нам ли и ради нас ли? Не затем ли, чтобы сделать Наполеона слабее, лишив помощи османов? Потом обещала до гроба защищать, предавая и забывая свои интересы. А чуть только первые раскаты грома раздались в воздухе — её и след простыл. Что это значит? Что Россия, как и любая другая страна, преследует прежде всего свои интересы. Но не любая другая страна, как Россия, станет выкрикивать слова братской любви и вечной помощи, готовясь отречься при первом удобном случае.

А что до сербов — то они виноваты сами. Всю жизнь их кто-то обманывает, а они продолжают верить. Вот только что странно — верят охотно в самую что ни на есть неправдоподобную ложь!

Елена (окончание)

Римляне говорили: «Каждому своё». Тот, кто отказывается смириться с этой мыслью, приходит к её правильности опытным путём.

Несколько лет я прожила в Константинополе, окружённая ореолом воспоминаний о прошлой жизни и тяготея к родным местам, с которыми меня вечно что-нибудь разлучало — то буйный нрав покойного мужа, то нашествие врагов, то несправедливость правителей. Наш с Георгием сын, Александр, к тому моменту вырос и вернулся в Белград, чтобы участвовать в политической жизни страны. Я очень устала от всего этого, и если и хотела вернуться назад, то при условии, что борьба за власть — а к тому моменту я поняла, что слова «борьба за свободу Сербии» практически не имеют значения, на деле всё сводится именно к борьбе за власть — останется вне моей жизни. От сына периодически я получала письма, описывающие жестокость и тупость князя Милоша Обреновича. Он по-прежнему обирал народ — только уже не подконтрольные ему срезы и волости, а всю Сербию, милостиво уступленную ему хатти-шерифом 1830 года. Непомерные налоги и грабежи душили население, которое ничего не могло поделать — всё же это было лучше, чем власть султана, которая номинально хоть и имела место, но практически была сведена к нулю.

Всякий раз письма эти угнетали меня ещё и потому, что этот человек лишил жизни моего мужа, а значит, не может спокойно смотреть на пребывание в своей вотчине и моего сына. Я опасалась за судьбу Александра, но, как и его отец, он был непреклонен, хоть практически не помнил его в силу младенческого возраста. Время от времени на меня ещё находили воинственные мысли о том, что борьба за свободу всё же должна иметь место; не может быть, чтобы смысл жизни Карагеоргия оказался лишь химерой, пустым звуком.

Наверное, всколыхнуло во мне эти мысли письмо Любицы, что получила я в один из дней 1834 года.