Мюнхэ. История Сербии / история «Хостела»

Я больше недели обдумывала предложение Гарашанина — так заманчиво оно было. Король, коим должен будет стать мой сын через несколько лет, не должен расти и воспитываться вдали от Родины — это противоречит основам политики, государственного устройства и здравого смысла. Возможность не на словах, а на деле показать Александру, кто действительно заслуживает уважения в стране, каким курсом идти ему самому и каким вести страну, не могла быть мной упущена. Я посоветовалась с сыном, и мы решили вернуться.

То ликование, которым меня и сына встретил народ по возвращении, достойно было, пожалуй, римских цезарей. Народ действительно устал сначала от нерешительного Милана, погрязшего в коррупционных связях с Австро-Венгрией, потом от раздирающих страну на куски регентов, от кровопролития и бойни. Он хотел мирной жизни в том независимом королевстве, за которое боролся и страдал. И я должна была, если только могла, помочь ему добиться желаемого.

Однако уже вскоре после моего возвращения в нишский дворец начались столкновения. Скупщина запретила мне нахождение на территории Сербии и потребовала выезда. Про Александра в меморандуме не было сказано ни слова, однако это было именно то, о чём я предупреждала Гарашанина — законодательные барьеры. Причём если в первый раз сына фактически выдворили из Сербии вместе со мной, то теперь ему, законному королю, не было препятствий проживать на своей земле, а мне, отставной королеве, такие препятствия были — мы оба, я и Милан, считались клятвопреступниками и изменниками своей Родины, и терпеть нас на своей земле она обоснованно не хотела. Но этого хотел народ!

Полиция явилась выдворить меня, но группа людей из народа им помешала — нишский дворец был надёжно защищён. Потом они ещё пару раз попытались довести своё дело до конца, но безуспешно. Так год мы прожили в Нише под защитой своих же людей. Защитой, которая была трогательна и порой необъяснима, но всё же была неведома европейским монархиям с их консервативным и чопорным укладом.

Год спустя Александр сам заговорил о поездке в Белград. Я понимала, что возвращаться под самый нос к регентам и Скупщине было бы очень дерзко, но всё же останавливала себя на том, что он — король, а я его мать. Ни он, ни его народ не должны и не могут допустить того, чтобы меня силой выдворили из дворца, который ещё вчера принадлежал мне по полному праву.

Я ошиблась — выдворение произошло. Неделю я прожила во дворце в Белграде, как за мной явился отряд полиции и силой препроводил меня на вокзал, а оттуда — в Биарриц, в наш дом. Никто не вступился — ни сын, ни народ…

Что это было? Я потом долго думала об этом. Возможно, Александр не был ещё достаточно решительным для совершения резких действий, а может наоборот — он уже твёрдо уверился в том, что может управлять государством, и потому не нуждается ни во мне, ни в Милане. Так или иначе, вернувшись в Биарриц, мне оставалось лишь молиться да ждать. Чего — я и сама не знала.

Так прошёл год. Я стала очень религиозной — какой никогда не была. Мне казалось, что я постарела, да так, видно, оно и было — ведь такая религиозность свойственна, пожалуй, одним только старухам. Я уже совсем не вспоминала прежние годы, писала свой дневник, читала сербские газеты и письма сына — отвечать на них не было ни сил, ни желания. Чувствовала ли я себя преданной? Возможно. Но и несправедливости в случившемся не видела никакой. Как говорили мои предки с Малороссии, «бачили очи що куповали». Когда я выходила за Милана, все его пороки были мне видны, иное дело, что я сама закрывала на них глаза. Само собой разумеется, передались они в опредёленной степени и Александру. Глупо было бы рассчитывать на то, что европейское воспитание или моё наставничество сделают его разительно отличающимся от отца, таков закон крови. Это и есть главная правда жизни — всю жизнь мы боремся с обстоятельствами, пытаемся их преодолеть, а под конец жизни понимаем, что это невозможно, и единственный способ жить с этим — это примириться, чему и учит нас религия. Отсюда и набожность, и молитвы целыми ночами, и неиссякаемые моря слёз, что льют не только бабы да крестьянки, но и королевы.

2 апреля 1893 года на порог дома явился посол. Он сообщил о том, что все министры и регенты накануне были арестованы и посажены в тюрьму. Я вздрогнула — что с Александром? Посол успокоил меня — это Александр, мой малолетний сын, которому не исполнилось ещё и 17 лет, организовал сей переворот и объявил себя совершеннолетним. Назначил выборы в Скупщину, а мне и Милану разрешил вернуться домой. Милан не спешил — до его возвращения будет ещё целый год. Я же собралась и буквально опрометью бросилась в Белград. Как видно, ничему меня жизнь не научила, коль скоро решила я, что мне даётся второй шанс, чтобы всё изменить…

Как знать, возможно, в политике и государственном устройстве так оно и было, но удар снова произошёл, и снова оттуда, откуда его ждали меньше всего.