Мне уже не больно (СИ)

— Ну не делай ты такое зверское лицо, — говорит он со смешком. — Подчиненных будешь пугать, а я твоей актерской игре не верю.

— Просто мы так давно не проводили время вдвоем, — замечаю с грустным вздохом.

— Так в чем проблема? — удивляется Никита, перехватывает руку, в которой я держу цветок из шоколадного крема, и тянет ко рту, слизывая с моих пальцев лакомство. Я усмехаюсь. Только он может так просто и естественно делать такие нелепые вещи. — Я отпросился у брата до вечера воскресения. У нас еще целая ночь впереди.

Сердце ускоряет темп.

Неужели, правда, счастье на заставило себя ждать? Закончились бесконечно тянущиеся дни мучительного одиночества, и больше не придется скрываться и обманывать?

— К тому же, — Никита смущенно улыбается. — Мы ведь теперь будем вместе.

— Как Сид и Нэнси? — переспрашиваю весело. Он тянется ко мне, бормоча уже у самых губ:

— Ага. Только не так трагично.

Он целует меня, и я тут же перехватываю инициативу. Прикусываю его нижнюю губу, втягиваю его язык себе в рот. Никита сладко вздыхает, держа в ладонях мое лицо, и на несколько блаженных секунд мы полностью пропадаем в этом поцелуе.

— Продолжишь в том же духе, — говорю, нехотя отстраняясь, — и я ни на какой каньон я не поеду.

— Все-все, едем, — смеется Никита. — Алик, ты точно самый нетерпеливый человек на планете!

*

Когда мы выезжаем на шоссе, я отправляю смс отцу, предупреждая, что мы вернемся вечером, и велю Никите заглянуть в бардачок.

— Что это? — одной рукой он держит стаканчик с кофе, а другой открывает папку и принимается листать. Удивленно вздергивает брови: — Буклеты медицинских вузов?

— Кто-то же из нас двоих должен думать о твоем будущем, — усмехаюсь, глядя на дорогу, черной полосой зияющую посреди моря белого. Мокрые хлопья снега кружатся в воздухе, плотной взвесью скрывая постепенно отдаляющиеся городские постройки.

Никита молчит какое-то время.

Исподволь поглядывая на него, я вижу тонкую задумчивую морщинку между его бровей.

— Тут есть немецкие, — с сомнением тянет Никита. — Свободный университет Берлина и Берлинский университет имени Гумбольдта.

— Международный диплом котируется выше, — я сворачиваю на развилке, выбиваясь из сплошного потока машин, тянущегося в сторону города. — Ты же учишь немецкий.

— Да, но… — Никита проводит ладонью по волосам, приглаживая непослушные вихры. — Как ты себе это представляешь? Учиться в Европе — на это нужны деньги.

— Сейчас ты скажешь, что не возьмешь у меня ни копейки? — я напрягаюсь, вцепляясь в руль. Проигрывая эту сцену в голове на прошлой неделе с сотню раз, я примерно так все себе и представлял.

— Нет, — к моему удивлению, спокойно отзывается Никита. — Я скажу, что не хочу надолго уезжать куда-то без тебя.

Мне приходится взять себя в руки, чтобы ненароком не вынести нас на обочину. Этот человек никогда, кажется, не перестанет меня изумлять.

— Если ты согласишься, то мы будем готовиться поступать туда вместе, — произношу ровно, бездумно переключая каналы на радио. — Я на экономический, ты на медицинский.

— Надо будет рассмотреть все варианты, — Никита убирает папку в бардачок. Всматриваясь в мое лицо, он кажется донельзя довольным. — Думал, я наотрез откажусь?

— Что-то типа того.

— Просто однажды я стану охуенным врачом, буду давать частные приемы Рианне, и верну тебе долг, — заявляет он самоуверенно. Я смеюсь, тормозя прямо посреди дороги, благо на несколько километров вокруг никого нет, отстегиваюсь и тянусь к Никите, чтобы легонько благодарно поцеловать. На его губах остались крошки корицы и слабый кофейный вкус. Отстраняясь, он смущенно спрашивает: — Это за что?

— За здоровые амбиции, — ухмыляюсь, снова пристегиваясь и трогаясь с места.

Когда мы добираемся до каньона, я вижу три припаркованные у нашей старой беседки тачки. Ауди Лебедева, антонов лексус и хонду Дубля. Впервые за последние пару лет я подъезжаю к каньону с этой стороны, а потому удивляюсь тому, что беседка все еще жива. Ветхая, сохранившая кое-где на перилах лохмотья облупившейся серой краски. С ней у меня связано немало воспоминаний. Здесь, наверное, до сих пор стоит полный набор пустых бутылок из под элей «Jaws», в которые мы выбрасывали окурки. И на внутренней стороне крыши по-прежнему есть наши выцарапанные перочинным ножом имена. Здесь состоялся первый поцелуй Антона, здесь мы с ним ночевали летом, когда совершали что-нибудь по-детски глупое и боялись вернуться домой. Здесь я, сотрясаясь от беззвучных рыданий и отвращения к себе, признавался Диме, что гей.

Застигнутый врасплох обрывками ярких воспоминаний, я бормочу:

— Мое детство.

— Я здесь был, — вдруг говорит Никита, подаваясь вперед и ошарашено вглядываясь в беседку, примкнувшую прямо к высокому земляному валу. — Блин, Алик, а мы ведь встречались раньше, — он оглядывается на меня так, будто видит впервые. — Мы с тобой дрались. Я выбил тебе осколок зуба.