Мне уже не больно (СИ)

Слишком многое сегодня выбивается из определения «как обычно». Дверь в зимний сад всегда — когда бы я ни появлялся здесь — была заперта на ключ. Я знаю, что старый садовник Арсеньевич наведывается туда раз в два дня, поддерживая необходимый уровень влажности, поливая растения и ухаживая за ними. Но он ни разу не делал этого при мне.

— Что-то случилось? — спрашиваю осторожно, крутя колеса и вслед за Олегом Павловичем направляясь в гостиную. Милославский не в привычной домашней одежде, а в шелковой рубашке и отутюженных брюках, и мне становится стыдно за мои джинсы с драными коленями и красную безразмерную толстовку. Быть может, я забыл о каком-то празднике?

— Много чего, — туманно отзывается Милославский.

Он подхватывает с дивана клетчатый плед и складывает его, вешая на подлокотник. Смотрит куда угодно, только не на меня, и улыбается. Счастливо так, будто ему вернули все ценное, что он когда-либо потерял.

— К нам за ужином кое-кто присоединится, — говорит Олег Павлович с напускной беспечностью, и мне сразу становится не по себе. Надеюсь, он не пригласил Катю, чтобы устроить ей допрос с пристрастием.

Милославский, он как мой отец в свое время, очень пытлив в вопросах, которые напрямую касаются моего благополучия.

— Кое-кто? — переспрашиваю, потому что искренне не понимаю, к чему такая таинственность, ведь я уже слышу мелодичное позвякивание приборов со стороны столовой, где прислуга накрывает к ужину. — Олег Палыч, да что за тайны мадридского двора?

Милославский оборачивается на меня.

Смотрит внимательно и серьезно, уже без единой тени улыбки. Что-то в его напряженной позе и неуверенно приоткрывшихся губах подсказывает, что ответ мне не понравится.

Я слышу смех, доносящийся из столовой. Такой до боли знакомый смех, задевающий нечто жизненно важное глубоко внутри. Мне всегда казалось, что один смех от другого неотличим, но этот, с неизменно пробивающейся в него мягкой хрипотцой, я бы ни с чем не спутал.

Слышу приближающиеся шаги и скрип открываемой двери.

Быстро поднимаю взгляд, хотя все во мне кричит «немедленно отвернись».

Он замирает на пороге, так и не отняв ладони от дверной ручки.

— Привет, Никита, — произносит Алик дрогнувшим от волнения голосом.

Сердце так бешено колотится в груди, что мне кажется, будто этот громкий дробный звук наполняет всю гостиную до краев. Я теряюсь и не знаю, что ответить, потому что мысли растворяются одна за другой в смеси изумления, неверия и легкого душащего испуга.

У Алика отросшие забранные в хвост светлые волосы.

Те же серые ясные глаза, те же выразительные черты лица, тот же ровный разлет бровей — на тон темнее самих волос. Та же манера кривовато ухмыляться, когда он в замешательстве и не знает, что сказать.

Новая белая тонкая полоса шрама, идущая от кончика левой брови к уху. Вносящая незначительный изъян в совершенное красивое лицо.

У меня не хватает воздуха в легких.

Это было так просто — прекратить думать о нем, задвинуть на задворки сознания, приглушить боль, когда Алика не было рядом. Но это оказывается выше моих сил, когда я вновь вижу его, живого и ничуть не забытого прямо перед собой.

— О нем шла речь? — резко спрашиваю у смущенно замершего позади кресла Олега Павловича. Собственный голос кажется холодным и чужим. — Тогда я думаю… Что сегодня пренебрегу вашим гостеприимством. Простите.

Я разворачиваю коляску и выезжаю в холл.

Слышу, как на ноте раздражения переговариваются о чем-то Алик с отцом. Даже не оглядываюсь.

А потом меня нагоняет у самой двери Олег Павлович и выставляет вперед трость, не давая выехать на крыльцо.

— Постой, — говорит он мягко и просительно. — Прости уж старика, пожалуйста. Я должен был предупредить, но он приехал только сегодня, рано утром…

Я смотрю в глаза Олега Павловича и вижу в них сожаление, которое лишь слегка оттеняет неуемную радость. У меня невольно щемит сердце. Я прекрасно понимаю, какой душевный подъем он испытал, когда оборвалась в одночасье отцовская боль разлуки с сыном.

Но я не могу разделить его счастье.

Не могу.

— Пожалуйста, — повторяет Олег Павлович настойчивее. — С минуты на минуту должны подъехать Мила и Антон Васильевы. Я прошу всего лишь об одном ужине в кругу дорогих мне людей, — он добавляет тихо и с оттенком обреченности: — Я не заставляю тебя общаться с ним, как прежде. Я не заставляю тебя прощать его, я и сам на него зол. Сейчас я прошу об этом не для него, а для себя, Никита.

Эти слова больно впиваются мне в сердце.

Олег Павлович прекрасно знает, что я не смогу отказать, когда вопрос стоит для него так остро, когда он буквально умоляет меня остаться, наплевав на знаменитую фамильную гордость.

— Только ради вас, — произношу ровно, хотя уже представляю, каким мучением будет сидеть за одним столом с Аликом. — Только потому, что я вас уважаю и люблю.

*