Много добра, мало зла. Китайская проза конца XX – начала XXI века

Домашним прадеда горбылка не понравилась, они считали ее за нечисть. Держать же дома нечисть – значит накликать беду. Даже если не накличешь, то все равно пойдут пересуды. Ведь добрые и порядочные люди не станут заводить у себя лесную чертовщину. Сильнее других протестовали мать и жена прадеда. Отец его уже умер, и мать вздыхала и охала, мол, нет на сына управы, да и духа у нее на то не хватает. Жена же прадеда грозилась, что прогонит горбылку. Прадед делал вид, что не слышит ни ворчания, ни угроз, и, чтобы зверя не покусала охотничья собака, устроил на столбе гнездо. Стоило псу посмотреть на столб, как дед сразу на него прикрикивал. Когда горбылка подросла, прадед стал пускать ее играть на землю, да еще из домотканой материи сделал ей накидку, отчего зверь стал больше походить на ребенка. Прабабка его высмеяла, мол, совсем с ума сошел. Он же стал учить горбылку: «Скажи: мама, мама». Бабка зарычала: «Кто ей мама! Да ты совсем стыд потерял». Собака же горбылку не пугала и не кусала, видимо воспринимая ее как хозяйского ребенка, а не зверя. Горбылка все же очень боялась собаки и, завидев пса, сразу пряталась в дальний угол. Если дед в такую минуту брал ее на руки и успокаивал, то горбылка прятала лицо у него на груди и всхлипывала.

Шло время, домашние к горбылке привыкли, и хотя по-прежнему считали ее нечистью, но уже не боялись. Когда возвращались домой и не видели зверюшку, то принимались искать, куда та забилась. Называли ее дома «сестричкой». Из-за того что по голосу и внешнему виду горбылка напоминала недоразвитую девочку, то даже в разговоре с посторонними иногда проговаривались, мол, наша «сестричка» то-то и то-то.

Если только не уезжал, то прадед не разлучался с горбылкой. Работал ли в поле или ходил в лес за хворостом, он всегда брал ее с собой и, когда выдавалась свободная минута, разговаривал с ней. Однажды горбылка вдруг заговорила, причем произнесла любимую присказку прадеда: «Дык, такое дело». Кто бы что ни говорил, он всегда реагировал такими словами. Прадед был вне себя от радости и с того момента стал с большей тщательностью учить ее разговаривать. Горбылка выучилась многим выражениям, произносила их четко, и если не видеть ее, то можно было подумать, что говорит человек. Однако она не понимала, что эти слова значат. Кроме людской речи она также выучилась лаять и мяукать, получалось точь-в-точь. Обманувшись ее голосом, собаки и кошки подбегали на зов, но не могли найти, где же их сородичи. Горбылка не понимала смысла человеческой речи, а вот ее хозяин постепенно научился звериному языку. Для людей несведущих ее «речь» была что слова иностранца для жителя горных мест, напоминала она бормотание глухонемого.

Через несколько лет горбылка подросла и, стоя на земле, уже была в половину человеческого роста. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что она уже стала взрослой. И прадед, и другие домашние гордились ею, как будто они вырастили ребенка. Прабабка, говоря о «сестричке», относилась к ней как собственной дочери, ее первоначальная неприязнь исчезла. «Сестричка» выучилась называть ее мамой, и та отзывалась с радостью. Мать же прадеда тоже подобрела, и когда ей дарили что-нибудь вкусненькое, она обязательно отдавала кусочек «сестричке». Домашним нравилось, как горбылка разговаривает. На их слова та часто отвечала невпопад, и именно это их особенно веселило. В безрадостной жизни нищих горных районов нечасто услышишь смех. Любовь к горбылке помогла им перенести смешки и даже оскорбления со стороны деревенских. Те, говоря о нашем семействе, теперь называли его «семейка с чудищем», а не «семья В эй из Шатяньвань», как раньше.

Гнездо на столбе неоднократно переделывали, но в итоге горбылка все равно перестала там помещаться. Прадед тогда сколотил для нее кроватку, постелил туда одеяло и все, что положено. Однако горбылка ни одной ночи на ней не провела, пришлось прадеду подвесить на домовую балку старое гнездо, только там, в пустоте, зверушка чувствовала себя в безопасности.