Мобилизованное Средневековье. Том 1. Медиевализм и национальная идеология в Центрально-Восточной Европе и на Балканах

Примером может служить политика албанцев, выступавших на стороне фашистской Италии. Монумент королевской Югославии на месте Косовской битвы был ими взорван[838]. Современными сербскими авторами отмечается активная борьба албанских деятелей по уничтожению «любых следов присутствия сербов в Косово и Метохии». Под этим понималось в первую очередь разрушение православных церквей и осквернение православных кладбищ. Батакович, бывший до недавнего времени главным сербским историком Косово, подчеркивал, что «главным объектом погромов были монументальные сооружения сербских средневековых правителей, прежде всего Печская патриархия и монастырь Високи Дечани». Среди утраченных памятников культурного наследия Батакович отмечает уничтожение «нескольких десятков православных церквей», включая церковь Св. Петра в Корише, монастыри Банско и Девич[839].

Албанский медиевализм периода Второй мировой войны был в первую очередь связан со сложным положением страны, оккупированной Италией еще в апреле 1939 г. С одной стороны всячески подчеркивалась символическая подчиненность Албании: официально королем Албании стал Виктор Эммануил III, а так называемая корона Скандербега была перевезена в Рим. Тем не менее оккупационные власти, сначала итальянские, а с 1943 г. и немецкие, стремились всячески завоевать симпатии албанского населения, используя образ самого популярного средневекового деятеля Албании — Скандербега. Во-первых, было заявлено о сохранении ордена Скандербега, который был несколько изменен, а в его статут добавлена пятая степень. Во-вторых, корона и герб Скандербега остались символами всех государственных структур Королевства Албания. И, наконец, в-третьих, название «Скандербег» носили военные подразделения: в итальянской армии — подразделение из албанских добровольцев[840]; в немецкой — 21-я горная дивизия СС.

Как мы видим на примере Албании, медиевальные образы и сюжеты привлекались в стандартных случаях, когда мобилизовывалось Средневековье. Это ситуации, когда в контексте войны народы пытались развить свою национальную идентичность (таким образом подтверждается формула: «Там, где растет национализм, востребован медиевализм»).

Можно привести факт и из истории эстонской культуры — именно в 1944 г. Герт Хельбемяэ пишет «Легенду о Старом Томасе», в которой интерпретирует средневековую сказку о солдате — Старом Томасе, образ которого воплощен в знаменитом флюгере на таллиннской ратуше. В рассказе Хельбемяэ он сражается с русскими в годы Ливонской войны (1558–1583), совершает подвиги, становится героем в глазах горожан[841]. В Таллине, оккупированном германскими фашистами в 1944 г., это был недвусмысленный посыл к эстонской национальной идее — немцы оккупанты, но русские — тоже враги, начиная со Средневековья, поэтому эстонцам не по пути ни с теми, ни с другими. Для трансляции этой идеи и использовались художественно переосмысленные образы XVI в.

Старые и новые формы медиевализма в 1950–1980-х годах

1945 г. принес не просто победу — он означал наступление новой эры для человечества. Мир вступил на путь радикальных изменений. Война закончилась и в то же время не закончилась, потому что осознание масштабов полученной травмы с каждым годом только увеличивалось. Для изучаемой нами темы важно, что война резко обострила чувство утраты историко-культурного наследия. Люди осознали, насколько хрупки и важны не только они сами по себе, не только их повседневный мирный мир, но и то, как легко утратить свою историю. Народы богаты не только тем, чем владеют сегодня, они богаты реликвиями и памятниками своего прошлого. Ведь недаром нацисты похищали, вывозили и уничтожали их.

Эта ситуация сильно отличалась от романтического восприятия необходимости в реставрации памятников, которое было характерно для XIX в. Там речь шла о памятниках, претерпевших изменения своего облика от времени, от обветшалости или из-за поздних перестроек, но это результат естественного хода вещей. ХХ век столкнулся с проблемой, по поводу которой хорватский архитектор Л. Караман высказался следующим образом: «Разум современного человека не может поставить знак равенства между разрушениями во время войны и постепенным разрушением, которое происходит со временем»[842]. Как отметил Н. И. Ункович, «восстановление здания до предыдущего, довоенного состояния — это не желание добиться чистоты стиля и вернуть зданию изначальный вид, которое господствовало в девятнадцатом веке, а гнев против ужасов войны, месть врагу, который их принес, и восстановление страны после бедствия. Люди не желают расставаться с вещами, на которые они привыкли смотреть»[843].