Мобилизованное Средневековье. Том 1. Медиевализм и национальная идеология в Центрально-Восточной Европе и на Балканах

Не углубляясь в дальнейшую дискуссию, которая бы сильно увела нас в сторону от рассматриваемой нами темы — русинского медиевализма, ограничимся объективной констатацией: локализация хорватов в районе Галичины никогда не выходила (и до сих пор не выходит) за пределы обычной гипотезы. Впрочем, самое важное заключается не в этом, а в том, что даже те историки первой половины XIX в. (Н. М. Карамзин, П. Й. Шафарик и др.), которые склонялись к локализации хорватов в Карпатах, справедливо считали весьма затруднительным определение более или менее четких границ хорватского племенного пространства. Однако, несмотря на это обстоятельство, начиная уже со второй половины XIX столетия в восточнославянской историографии начинаются попытки, продолжавшиеся затем в течение всего ХХ в., как можно более точно определить территорию этого племени. До ввода в оборот археологических данных, которые стали систематически использоваться в полемике по этому вопросу лишь с середины ХХ в., все эти попытки основывались на двух симптоматичных допущениях, первым из которых являлось отнесение карпатских хорватов к числу восточных славян, а вторым — размещение их именно там, где проживание восточных славян фиксируется в гораздо более позднее время. Яркой чертой подобного подхода являлось также бесконтрольное использование топонимики, чья по сути произвольная трактовка должна была доказать присутствие если не самого хорватского племени, то по крайней мере древность проживания на этой территории восточнославянского населения. Неудивительно, что некоторые из такого рода попыток не только не подтверждались сведениями источников, в чем ввиду недостатка информации их было бы странно упрекать, но и находились в прямом противоречии с этими источниками[1321].

Между тем само использование актуальной этнографической карты расселения восточных славян для локализации древнего племени, некогда подпавшего под власть Киева, основывалось на логике, далекой от интересов чистой науки. Нетрудно заметить, что в основе такой локализации лежала логика национального дискурса Нового времени, определявшаяся стремлением прочертить линию преемственности от далекого прошлого к менее отдаленным этническим реалиям, обозначив, таким образом, свое исконное национальное пространство. Именно в рамках этой логики и возник историографический конструкт «русских хорватов», априорно провозглашенных восточными славянами и предками самых западных групп русского народа. Однако если для русского национального нарратива в Российской империи, а также для восточнославянских национальных нарративов Галиции этот конструкт, возникший на стыке национализма и позитивистской историографии, был тесно связан с польско-«русским» (в разных значениях) конфликтом «идеальных отечеств»[1322], в социальном и культурном контексте Транслейтании, а позднее — Чехословакии хорватская теория приобретала дополнительные функции поддержания ранее сложившихся в русинской историографии медиевальных образов.

Дело в том, что белохорватская теория позволяла сохранить некоторые базовые, оформившиеся еще до середины XIX в., элементы русинского медиевализма и в первую очередь его автохтонистского варианта, которые фактически оказались под угрозой в условиях, когда в европейской историографии господствующим становилось убеждение в том, что колыбелью названия «Русь» был далекий от Карпат север Восточной Европы, а само это название лишь с течением времени могло распространиться на удаленные от Киева уголки будущей Руси. Важным, если не главным, элементом, напрямую вытекавшим из представлений о глубокой древности проживания русинов за Карпатами, было представление о принятии русинами христианства от Кирилла и Мефодия. Хотя генезис этого представления остается предметом споров в историографии, все указывает на то, что, каким бы ни был его конкретный источник, оно было обязано своим возникновением культурной среде монархии Габсбургов.