Мобилизованное Средневековье. Том 1. Медиевализм и национальная идеология в Центрально-Восточной Европе и на Балканах

Так, представление о происхождении русинов от белых хорватов, якобы впервые подпавших под власть Руси еще при князе Олеге и окончательно покоренных Владимиром, способствовало дискурсивному дистанцированию русинов от их славянских и неславянских соседей внутри Карпатской котловины, одновременно встраивая русинский медиевализм в те версии восточнославянских национальных нарративов, которые складывались в течение XIX в. в культурных центрах Российской империи и — усилиями восточнославянских галицких интеллектуалов — во Львове. В то же время представление о кирилло-мефодиевских традициях русинского христианства, зародившееся еще до начала процессов нациестроительства, в новых условиях XIX столетии, артикулировало связь Угорской Руси с Центральной Европой, а именно с колыбелью славянской культуры — Великой Моравией и, объективно дистанцируя русинов от остальных восточных славян, христианизированных князем Владимиром в 988 г., наделяло русинов функцией своеобразного восточнославянского культурного авангарда.

Было бы неверно утверждать, что названные элементы русинского этнонационального мифа были полностью исключены из исторического дискурса с присоединением Подкарпатской Руси к СССР, чтобы потом в неизменном виде возродиться после распада Советского государства. Нельзя не заметить того, что советская интерпретация ранней истории Закарпатья (как и эмигрантская украинская) была комплиментарна русинской по крайней мере в одном значимом пункте — тезисе об исконно восточнославянском характере территории Закарпатья. Необходимость продемонстрировать историческую справедливость решения о присоединении Подкарпатской Руси к УССР заставляло советских историков значительно усиливать представление об автохтонности местного восточнославянского населения, привлекая для этого все новые и новые данные археологии, односторонне трактуемые в русле господствовавшего тогда культурно-исторического подхода, считавшего возможным определять этническую принадлежность древнего населения на основе его материальной культуры. Особое же значение в советской историографии получил тезис о Закарпатье как об исконной части Киевской Руси[1330].

Притом, что представление о вхождении этнической территории карпатских русинов в состав Киевской Руси, как уже отмечалось выше, давно присутствовало в русинской историографии, именно в советский период оно приобрело роль своего рода непререкаемой догмы, отвечавшей «политически правильной» (а значит «правдивой») интерпретации истории Закарпатья, «воссоединенного» с советской Украиной.

Существенно усиливая те элементы русинского нарратива, которые работали на идею единства исторических судеб Подкарпатской Руси и Украины, а именно тезис об автохтонности восточных славян в Закарпатье и о вхождении его территории в состав Киевской Руси, советская историография, обходила молчанием другие сюжеты русинского историописания, которые несли на себе отпечаток исторической индивидуальности русинского народа. Так, совершенно маргинализированным оказалось в советские годы исключительно важное для русинского национального самосознания представление о кирилло-мефодиевских истоках русинского христианства, откровенно не вписывавшееся в схемы истории восточных славян, господствовавшие в СССР[1331].

К настоящему времени, когда русинский национальный нарратив давно пережил свое второе рождение, но вместе с тем украинская национальная интерпретация ранней истории Закарпатья полностью сохраняет свои позиции, можно говорить о том, что тема происхождения карпатских русинов оказалась между двумя возможными вариантами ее интерпретации, в целом соответствующими двойственности этнической и культурной идентификации местного восточнославянского населения. Если один вариант, связывая русинов с Центральной Европой через великоморавское наследство и кирилло-мефодиевскую миссию, объективно способствует дискурсивному отмежеванию карпатских русинов как отдельного народа от украинцев, то другой, постулируя принадлежность Закарпатья к Киевской Руси, напротив, дистанцирует русинов от народов Центральной Европы (словаков, венгров, поляков, румын), рассматривая историю карпатских русинов как интегральную часть истории единого украинского народа.

В такой ситуации кажется вполне закономерным, что в современной историографии русинской национальной ориентации большое внимание уделяется как раз тем элементам русинского нарратива, которые артикулируют историческую индивидуальность русинов, их связь с Центральной Европой. Так, подлинное возрождение испытывает в последние десятилетия идея о христианском просвещении русинского края Кириллом и Мефодием. На деле это означает продолжение намеченной еще в середине XIX в. русинским историком Михайло Лучкаем и характерной для русинской историографии межвоенного периода тенденции к научной рационализации присутствия в русинской исторической традиции имен Кирилла и Мефодия посредством выстраивания разного рода гипотез об их деятельности в Верхнем Потисье, подчас весьма рискованных[1332].