Мобилизованное Средневековье. Том 1. Медиевализм и национальная идеология в Центрально-Восточной Европе и на Балканах

Был ли, например, отцом модерного словацкого национализма Юрай Папанек (1738–1802), автор «Истории народа славян» (1780 г.), или таковым следует признать лишь Яна Коллара (1793–1852)? И если родоначальником хорватского национального возрождения считать Людевита Гая (1809–1872), то как тогда квалифицировать деятельность Андрии Качича-Миошича (1704–1760)? Стоит ли считать творцом первого сербского национального исторического нарратива Йована Раича (1726–1801), автора «Истории разных славянских народов, наипаче болгар, хорватов и сербов, из тьмы забвения изъятой и на свет исторический произведенной», или же как таковой этот нарратив не мог появиться раньше эпохи Вука Караджича, впервые давшего модерную интерпретацию сербской нации, привязав ее к штокавскому диалекту? И если считать зачинателем болгарского национального возрождения, как это обычно делается, Паисия Хилендарского (1722–1773), написавшего в 1762 г. свой бессмертный труд «История славяно-болгарская о народах и царях болгарских», то как тогда расценивать роль Юрия Венелина (1802–1839) и его книги «Древние и нынешние болгары в политическом, народописном, историческом и религиозном их отношении к россиянам» (1829)?

Легко сказать, что без патриотической апелляции к прошлому деятелей эпохи (позднего) Просвещения не было бы и медиевализирующего национализма романтиков последующего периода. Гораздо сложнее определить качественные сдвиги в историческом воображении, позволяющем говорить о становлении подлинного медиевализма как важнейшего элемента исторической репрезентации формирующихся в Центрально-Восточной Европе наций. Памятуя об этих трудностях, в настоящей главе предлагается рассмотреть становление медиевализма и присущих ему идеологических и эстетических конвенций в изображении средневекового прошлого в перспективе «longue durée» — приблизительно с 1760-х гг. до середины XIX в.

Чех, лех и рус: закат легенды

С одной стороны, эпоха барокко явилась для легенды о Чехе, Лехе и Русе временем, когда она окончательно вышла за пределы сугубо ученого творчества и стала элементом представлений об истории славян широких образованных слоев населения, чему в особенности способствовало появление изданий, где легенда воспроизводилась на национальных языках. С другой стороны, эта же эпоха, породившая критическую эрудитскую историографию и основанные на ней новые исторические дискурсы, стала временем, когда в ученом сообществе постепенно созревает критическое восприятие легенды, которое вело к отказу от ее использования при объяснении возникновения славянских государств и народов.

Ярким примером первой тенденции может являться труд польского историка, гнезненского каноника Владислава Лубеньского «Мир в своих разных частях, великих и малых» (1740 г.), изданный во Вроцлаве на польском языке. В нем с опорой на ренессансную историографию (Ваповский, Кромер, Гваньини и др.) во всех деталях пересказывается история Чеха, Леха и Руса, которая подается автором как часть повествования о происхождении и расселении славян[438].

Противоположная тенденция, знаменовавшая начало критического переосмысления господствовавших представлений о ранней славянской истории, отразилась в появившихся в XVIII столетии работах польского (гданьского) автора Готфрида Ленгниха (1689–1774) и чешского историка Гелазия Добнера (1719–1790). Ленгних подверг легенду о Чехе, Лехе и Русе тщательному разбору в первом номере своей «Польской библиотеки» в разделе под названием «Размышления о Лехе» (1718 г.), где с позиций сарматской концепции сфокусировал внимание на несообразностях легендарной версии истории, таких как мнимая безлюдность Чехии и Польши до появления в них Чеха и Леха.

Возвращаясь к теме Леха и его братьев в своей «Истории Польши от Леха до смерти Августа II» (1740 г.), Ленгних дает показательное объяснение формированию легенды: по его мнению, имена братьев были образованы от этнонимов вследствие характерной для Средневековья генеалогической перспективы в восприятии этнической истории[439]. К похожим выводам приходит и Добнер. Чешский историк, детально разобравший легенду о трех братьях в комментарии к своему критическому изданию «Чешской хроники» Вацлава Гаека (1761 г.), впервые в историографии во всей возможной полноте проследил ее формирование начиная с хроники Козьмы Пражского, вскрыв обстоятельства появления братьев Чеха[440].