Мобилизованное Средневековье. Том 1. Медиевализм и национальная идеология в Центрально-Восточной Европе и на Балканах

Национальное движение в Польше нельзя расценивать в категории «будителей», так как «будить» никого не надо было — поляки и так переживали подъем национального самосознания, связанный с гибелью их государственности, разделами Речи Посполитой в 1772, 1793, 1795 гг. и надеждами на возрождение польской государственности в период наполеоновских войн в начале XIX в. Изменения в польской национальной идеологии, в которых использовались медиевальные образы, можно проиллюстрировать на примере эволюции польского сарматизма[515]. После XVI–XVII вв. под ним понималась прежде всего приверженность традициям старопольского образа жизни, особенно в быту и стиле поведения. Однако во второй половине XVIII столетия в жизнь дворянства Речи Посполитой все больше проникал европейский салонный стиль. На его фоне сарматская культура стала символом грубости, неотесанности, провинциализма в противопоставление утонченности столичных салонов и собраний: «Религиозный фанатизм и ханжество, убогий умственный кругозор, ограниченный элементарными познаниями в риторике и катехизисе, убежденность в национальной исключительности, неприязнь к иностранцам и сословная спесь; культ „воинских доблестей“, падение нравов, презрение к труду, неимоверная жестокость к крепостным и кичливость мифическим происхождением от древних сарматов — все это называлось „сарматизм“ и стало объектом критики тех, кто подготавливал „просвещенный век“»[516].

Шляхта довольно быстро осознала, что такая тенденция ведет к отрицанию сарматизма, а из него вырастала национальная идеология, необходимая в условиях вызовов, брошенных польскому обществу во второй половине XVIII в. После Четырехлетнего сейма (1788–1792) начала развиваться другая идеология — «просвещенного сарматизма». Сармат — это образованный патриот, который чтит традиции предков, но который постиг европейское Просвещение. Своеобразным идеологическим и культурным центром «сарматизированного Просвещения» стали Пулавы, резиденция князя А. К. Чарторыйского. В этом плане сарматизм оказывался «сбалансированной моделью» польского национализма; он был «достаточно действенным противовесом, с одной стороны, по отношению к максималистским концепциям реформаторов, пренебрегающих национальными традициями и насаждающих западные моды, а с другой — по отношению к идейно-политическому давлению, которое оказывали на Польшу три соседние державы, в своих интересах распространявшие на международной арене миф о неспособности поляков существовать как самостоятельный народ»[517].

В первой половине XIX столетия образы сарматизма развивались двояко. Несмотря на то что присутствовала тема сармата как чудака-традиционалиста, самодура, отсталого консерватора, который цепляется за отжившие ценности, после утраты Польшей независимости в 1795 г. постепенно развивается идеология польского мессианизма, одним из носителей которой стал поэт А. Мицкевич (1798–1855)[518]. XVI–XVII вв. для сторонников этих взглядов были временем, когда сарматы-поляки служили щитом от турок, татар, московитов для всего христианского мира. При этом Речь Посполитая была самым свободным и демократичным государством в Европе, то есть несла свободу и своим подданным, и народам, которые она обороняла. Поляки, тем самым, — богоизбранный народ. Отсюда, по словам А. А. Травкиной, развивалась «ностальгия по великому прошлому Польши, отрицание современного состояния, а также надежды, связанные с будущим мессианским возрождением Польши. Польский мессианизм стал связующей нитью между прошлым и будущим»[519]. Это мало походило на реальную историю Речи Посполитой в XVII в. (Богдан Хмельницкий и украинские повстанцы с такой трактовкой явно бы не согласились), но это было неважно.

В данном идеологическом конструкте образы сарматизма привлекались для воспевания польского рыцарства, борьбы за отчизну, почитания памяти героических предков и т. д. В 1786 г. в королевском замке в Варшаве был открыт Рыцарский зал со средневековыми доспехами как символом величия Польши. В Пулавах по инициативе Адама Казимежа и Изабеллы Чарторыйской был открыт музей польских национальных древностей[520].

Поэт Зигмунт Красиньский в трактате «Положение Польши среди славянских народов» утверждал, что мессианская роль Польши вытекает из ее средневекового прошлого, из принесенных ею исторических жертв и перенесенных мук. С этим перекликались идеи Мицкевича, который выводил мессианскую роль Польши в европейской истории из Люблинской унии 1569 г.: Литва и Польша слились воедино, как церковь слилась во Христе, и в будущем Польша должна выполнить такую же миссию как объединитель славян. Идеальным инструментом для трансляции этих образов был романтизм. Взгляды Мицкевича здесь перекликались с построениями польского историка И. Лелевеля, который также считал демократию XVI в. золотой страницей в истории Речи Посполитой.