Мобилизованное Средневековье. Том II. Средневековая история на службе национальной и государственной идеологии в России

5. Увлеченность ностальгией как на личностном, так и на локальном уровне (культ родословных, поиск предков, открытие местных музеев и мемориалов, причем тесно связанных с коммерциализацией памяти в туристических объектах и т. д.).

6. Коммерциализация истории и памяти, превращение истории в «науку высоких развлечений», развитие коллекционирования, торговли антиквариатом, использование исторических памятников как туристических брендов и др.

7. Реанимация образов прошлого в современном политическом языке, возникновение целого комплекса представлений о «новом Средневековье» как характеристике переживаемой эпохи.

8. Реабилитация презентизма в современной методологии истории, ее реполитизация, которая допускает использование, интерпретацию, переписывание прошлого в интересах современности. Медиевализм здесь выступает инструментом презентизма[1199].

Все названные феномены сегодня имеют общепланетарный характер и в той или иной степени проявляются в современной культуре. Россия и новые национальные государства постсоветского пространства здесь не исключение.

Однако у региона есть и своя специфика, и именно она является вторым фактором: слишком много радикальных перемен пришлось на судьбы населения бывшего Советского Союза с 1991 г., и человеческая психика не успевает адаптироваться к ним. Ретротопия здесь выступает в качестве защитной реакции, более обостренной, чем в западной культуре. В ней она также выполняет компенсаторную функцию, но это обусловлено в большей степени культурным и экономическим контекстом, а в нашем регионе более значимую роль играют политический, националистический и культурный контексты.

Можно выделить несколько ретротопических стратегий, которые в разной мере проявляются и сочетаются у акторов постсоветского пространства.

1. «Прошлое как легитимация настоящего». Настоящее для большинства новых стран (исключая Россию) – это национальное государство. Чтобы обосновать его историческую легитимность, активно реанимируются образы прошлого: Киевская Русь и казацкая Гетманщина для Украины, Полоцкая Русь и Великое княжество Литовское и Русское для Белоруссии, Великое княжество Литовское для Литвы, Золотая Орда сразу для целого ряда республик Российской Федерации (Бурятия, Татарстан, Башкортостан, Калмыкия и др.), Великая Алания для северокавказских республик и т. д.[1200] В принципе, семиотический инструментарий здесь похож на восточноевропейский: та же апелляция к средневековым королевствам, независимым от Российской империи и СССР, та же трактовка современной истории как восстановления былой государственности и достижение тем самым исторической справедливости.

2. «Прошлое как легитимация будущего». Желаемое будущее для западных стран постсоветского пространства – это вступление в Европу, ЕС и НАТО. Этот сценарий успешно реализован в странах Балтии, он является мечтой для Украины, Грузии и для некоторых политических сил в Беларуси и Молдове[1201]. Применительно к ретротопии он проявляется в активном поиске в своей истории родственных черт с Европой, доказательств своей сущности как части Европы. Поскольку в недавней истории этих черт не найти, то поиск ведется в прошлом, начиная со Средневековья.

3. «Прошлое как инструмент борьбы с прошлым». Борьба с имперским и советским наследием практически у всех новых национальных государств считается главной задачей исторической политики (кроме Беларуси с ее официальным культом Великой Отечественной войны, однако белорусские националистические движения придерживаются той же антироссийской направленности). Если в первых двух стратегиях интеллектуальные силы и пропаганда сосредотачиваются на конструировании картин своей истории, работающих на идею национального государства или европейского будущего, то в третьей стратегии все усилия направлены на критику России и СССР, разоблачение «преступлений» имперского и советского режимов[1202].

Какая стратегия реализуется в России? Парадокс в том, что здесь в разной мере присутствуют все три стратегии одновременно (и в этом ее отличие от более унитарных в плане исторической политики соседей)[1203]. В России сегодня нет единой исторической политики (несмотря на все попытки ее создать)[1204], а параллельно существуют сразу несколько. Идеи, внедряемые Москвой, далеко не всегда находят отклик в республиках (как пример можно привести дебаты по поводу внесения Стояния на Угре в список памятных дат России, что встретило категорическое неприятие в Татарстане). Уже сама возможность таких возражений и распространения альтернативных исторических взглядов (через региональные школьные учебники, СМИ, фильмы, музеи) говорит об отсутствии унитарной государственной исторической политики. Но и в российском обществе сегодня налицо культурный и идеологический раскол между патриотической, коммунистической и либеральной трактовками истории, степень конфронтации между которыми все больше возрастает.