Модернизация с того берега. Американские интеллектуалы и романтика российского развития

Аргументы Кона во многом совпадали с аргументами Каунтса и Хоппера. Кон отметил, что пятилетки приведут не только к экономической и технологической, но и к культурной вестернизации. В конце концов эти планы приведут не только к индустриализации, но и к появлению людей, подготовленных для промышленного труда. И снова географические категории обретали экономическое значение; появление промышленных рабочих означало устранение «азиатских» черт. Чтобы привести к успеху, от советских планов требовалось производить не просто сталь, но «новый человеческий тип, более дисциплинированный и более контролируемый, чем “естественный” человек, чем русский или житель Востока». Индустриализация, описанная Коном, приведет Россию к передовому Западу, одновременно трансформируя некогда «азиатских» русских в рациональных, ориентированных на работу западных жителей. Как и другие американские эксперты, Кон описал высокие издержки экономической и культурной модернизации, но увидел ее в позитивном свете. В то время как Хоппер выразил обеспокоенность тем, что распространение советского влияния в Азии нанесет ущерб американским интересам, Кон занял более широкую и благосклонную позицию. Индустриализация в советском стиле охватит все европейские колонии, писал он, и положит начало «возрождению всей земли в условиях непреодолимого договора западной цивилизации» [Kohn 1933: 6–7; Kohn 1934: 80–81; Kohn 1935: 109]. Распространение индустриализации создаст единый, вестернизированный мир.

Усилия Хоппера и Кона по превращению Азии в экономическую категорию не получили всеобщего признания среди тех, кто писал о России в начале 1930-х годов. Некоторые ученые по-прежнему подчеркивали вечное и неизменное отличие России. Эта тема занимает видное место в трудах преподобного Эдмунда Уолша, декана-основателя Школы дипломатической службы Джорджтаунского университета (ныне названной в его честь). Иезуитская подготовка Уолша отличала его от других американских экспертов. Однако были и схожие черты: Уолш работал в растущем государственном аппарате военного времени; он служил в миссии по оказанию помощи в России в 1921–1922 годах; и он тоже делал отсылки к «азиатской» России[384].

В трудах Уолша подчеркивалась преемственность русской истории. Большевизм, по его мнению, был всего лишь этапом истории России. Учитывая неразрушенное наследие варварства, от Рюрика до Сталина, большевики стали лишь последним проявлением русской тирании: «Большевизм – это естественная фаза строго исторического процесса, берущего начало в почве, культуре и политике самой России». Большевиков можно было бы извинить за их поведение; в конце концов, они были всего лишь «плодами варварских методов правления, сохранявшихся на протяжении трех столетий». Даже кажущиеся хаотичными события 1917 года можно было объяснить с точки зрения русского характера: российскому правительству мешала тяга русских к спорам, а не к действиям. Роль крестьян в тот год определялась их склонностью к прокрастинации, «мечтательному идеализму» и «самопожертвованию» [Walsh 1928: 10–11][385]. Русская история, по этим наблюдениям, была просто продолжающейся разработкой генетического кода характера.

Как и многие другие наблюдатели, Уолш вывел этот код из географического положения России. Находясь между континентами, Россия вобрала в себя тенденции как Европы, так и Азии. Уолш в конечном счете разрешил эту напряженность, процитировав Редьярда Киплинга, который назвал Россию не «самой восточной страной Запада», а «самой западной страной Востока». Россия, родившаяся более азиатской, чем европейской, стала еще более «ориентализированной» в течение длительного периода правления татар [Walsh 1928: 18; Walsh 1931: 70, 222]. Ее азиатские черты, в свою очередь, способствовали жестокости в России как до, так и во время правления большевиков: «Человеческая жизнь и права человека всегда были дешевы на Востоке и до сих пор остаются таковыми в России сегодня; несомненно, это пережиток и смесь двух влияний, которые глубоко врезались в характер правящих классов – азиатская черствость и византийское высокомерие» [Walsh 1928: 10–11]. Ссылаясь на это объяснение насилия в прошлом и настоящем России и в то же время подразумевая, что географические особенности – это судьба, Уолш продолжил тему, издавна присутствующую в западных работах о России. Такого рода аргументы, когда-то часто встречавшиеся среди наиболее подготовленных и наиболее известных американских экспертов по России, к 1930-м годам упоминались уже крайне редко[386]. Фактически сам Уолш оказался в стороне от этой области; он был сознательно отстранен от деятельности по созданию междисциплинарной программы советологии в Университете Джонса Хопкинса в начале 1930-х годов[387].