Модернизация с того берега. Американские интеллектуалы и романтика российского развития

Дюранти последовательно придерживается линии, совершенно логичной и оправданной, согласно которой страдания, которые, как он признает, причинялись и причиняются русскому народу во имя социализма, индустриализации и коллективизации, имеют небольшое значение по сравнению с масштабом целей, к которым стремятся советские лидеры.

Другие рецензенты присоединились к мнению Чемберлина, высоко оценивая собрание сочинений Дюранти. Журналисты восхищались способностью Дюранти разобраться в советском хаосе. Как выразился ведущий исследователь журналистики того времени, «интерпретации Дюранти русского характера, обычаев и взглядов во многом повышают ценность его книги, поскольку, в конце концов, в русских есть много такого, что приходится объяснять американской аудитории»[479].

В отличие от Чемберлина или Дюранти, Фишер не упоминал о проблемах в советской деревне до конца 1933 года. В письме другу в ноябре он лишь обещал: «Я расскажу тебе [всю правду] при встрече». При первом упоминании Фишером «украинского голода 1933 года» – в апрельской статье 1934 года из Испании и об Испании – он связывался с «огромными усилиями, которые уже увенчались значительным успехом, чтобы дать стране новую и в целом здоровую аграрную базу». Фишер обратился напрямую к «трудностям» 1933 года лишь значительно позже, в июне 1934 года, в статье, озаглавленной «В России жизнь становится легче». Его статьи были посвящены «светлым перспективам» СССР и улучшению снабжения одеждой и продуктами питания в крупных городах. Эти экономические улучшения привели к снижению политической оппозиции, сказал Фишер, что, как он надеется, приведет к сокращению деятельности тайной полиции[480].

Фишер сохранил общий оптимизм в отношении Советского Союза в своем путевом дневнике «Советское путешествие», опубликованном в 1935 году. Он посвятил обсуждению голода 1932–1933 годов три страницы книги, где описал свои путешествия по Украине в октябре 1932 года. Он рассказал о продовольствии, оставленном гнить на полях в результате «пассивного сопротивления крестьян». Фишер прямо обвинил крестьян в том, что они «сами навлекли на себя эту беду»:

Это был ужасный урок, у которого была ужасная цена. История бывает жестокой. Большевики проводили масштабную политику, от которой зависели сила и характер их режима. Крестьяне реагировали так, как реагировали бы нормальные человеческие существа. Нельзя преуменьшать трагедию этого явления. Но с более общей точки зрения результатом стало окончательное закрепление коллективизации. Крестьянство никогда больше не будет оказывать пассивного сопротивления [Fischer 1935b: 174, 108, 170–172][481].

Подобно Дюранти и Чемберлину, Фишер подчеркивал положительные результаты, вытекающие из победы большевиков в деревне, и связывал голод с поведением крестьян.

Интерпретации голода репортерами вновь всплыли в 1935 году, когда Чемберлин и Фишер обменялись ударами по поводу своих репортажей о нем. После того как в газетах Херста появилась недельная серия статей о голоде, свирепствовавшем в СССР, Фишер опубликовал опровержение этих утверждений в журнале «The Nation»[482]. Фишер, Лайонс и Чемберлин согласились с тем, что в 1935 году в России голода не было; Лайонс, например, назвал серию Херста «явно подделанной». Но Чемберлин воспользовался случаем, чтобы разозлить Фишера, напав на него за игнорирование голода 1932–1933 годов, который (по словам Чемберлина) опустошил «Украину, Северный Кавказ, значительные области Нижней и Средней Волги и Туркестан». Утверждая, что Фишеру еще предстоит сделать некое «единственное, прямое и недвусмысленное признание голода», Чемберлин обвинил его в использовании «вводящих в заблуждение эвфемистических терминов» для описания событий в Советском Союзе. В своем ответе Чемберлину, опубликованном в том же номере, Фишер защищал свое отношение к голоду, а затем изменил ситуацию, обвинив Чемберлина в предвзятости за то, что он обвинял только советское правительство. Если голод был «рукотворным», как утверждал Чемберлин, то «теми людьми, которые его создали, были крестьяне», – писал Фишер[483]. Беспристрастность требовала перекладывания вины на крестьян.