Хотя этот пакт ознаменовал конец коммунистических симпатий среди всех, за исключением нескольких американских интеллектуалов, Лайонс к 1941 году не успокоился. Его цели были как историческими, так и сиюминутными. Признавая, что многие радикалы с тех пор изменили свое мнение, он демонстративно перечислил имена тех, кто был связан с Коммунистической партией или той или иной ее подставной организацией. В то же время Лайонс предупредил, что стремление коммунистов не допустить участия Соединенных Штатов в европейской войне наносит ущерб их оборонным усилиям, особенно в результате разрушительных ударов в оборонной промышленности. Лайонс и Чемберлин здесь расходились во мнениях; хотя оба яростно выступали против Советов, Чемберлин занял настороженную в международном отношении позицию, надеясь изолировать Соединенные Штаты от европейского конфликта. Лайонс, напротив, хотел, чтобы Соединенные Штаты были изолированы от советской заразы, но не от самой войны. Даже самые основные гражданские права, настаивал Лайонс, возможно, придется ограничить, чтобы бороться с коммунистической угрозой в Соединенных Штатах. Хотя такое энергичное преследование коммунистов несло в себе опасность – «могут пострадать невинные наблюдатели», – Лайонс призвал американцев противостоять коммунистической «угрозе сегодняшнего дня» [Lyons 1971: 401–402, chaps. 20, 23, 29].
И Чемберлин, и Лайонс сохранили свой стойкий антикоммунизм после войны. Они стали, в таксономии Ханны Арендт, «экс-коммунистами», а не «бывшими коммунистами». То есть они связали свои профессиональные задачи с опровержением своей прошлой позиции, а не вернулись к убеждениям, которые в первую очередь привели их к радикальным политическим взглядам [Arendt 1953: 595–599]. Чемберлин работал редактором ведущих антисоветских изданий, «The New Leader» и (позже) «Human Events», а также в новом американском журнале, посвященном событиям в России, «The Russian Review» [Nash 1945: 14; Mohrenschildt 1970: 1].
После войны Лайонс и Чемберлин продолжили придерживаться своего агрессивного антикоммунизма. Оба написали статьи для серии брошюр, спонсируемой Католической информационной лигой, под лозунгом «Взгляните в лицо этим фактам, мистер Америка, и действуйте, пока вы еще свободны». Эти брошюры, наряду с другими послевоенными работами тех же авторов, занимали крайнюю позицию в быстро расширяющейся антикоммунистической сети[496]
. Чемберлин настаивал на том, что российское прошлое ответственно за советское настоящее. Советские тенденции к автократическому или абсолютистскому государству, писал он, восходили не к теориям Ленина, а к возникновению средневекового российского государства [Chamberlin 1953: 21–22]. По этой причине американская политика сдерживания была недостаточно напористой. Чемберлин, таким образом, привнес партикуляристский аргумент о России в холодную войну. Вместо того чтобы использовать утверждения об отсталости России или ее азиатских аспектах для оправдания высоких затрат на модернизацию, как он когда-то делал, Чемберлин в 1950-х годах ссылался на эти утверждения для того, чтобы продемонстрировать серьезность российской угрозы. Если Чемберлин часто приписывал советскую угрозу глубоким историческим и географическим силам, он также отмечал и идеологическую опасность. Он тратил свою энергию на нападки на коммунизм как набор принципов[497]. Даже такие давние партикуляристы, как Чемберлин, делали пробные шаги в сторону универсалистских аргументов.Лайонс тем временем отошел от внешней политики и переместился в другие уголки консервативного движения. После Второй мировой войны он обратился к написанию биографии символа консервативного движения Герберта Гувера, в конечном итоге завершив в общей сложности три официальные биографии бывшего президента. Антикоммунизм Лайонса в большей степени, чем у Чемберлина, приобрел универсалистский оттенок. Проводя четкое различие между русским народом и советским государством, он отказался от давнего утверждения о том, что государство возникло из особых черт русского народа. Вместо этого в сочинении 1953 года он заявил, что предположение, будто прошлое России объясняет ее советское настоящее, равносильно «расистской чуши».