Вследствие возросшего интереса к происходящему в России и Советском Союзе развивались новые институты. Все больше и больше экспертов-русистов получали должности в американских университетах, во многих из которых планировались центры для изучения России. Другие специалисты, такие как русские иммигранты Вера Мишель Дин и Лео Пасвольский, работали в быстро развивающихся в 1920-х «мозговых центрах» по иностранным делам. Новые научные сети помогли объединить этот широкий круг экспертов по России; Роберт Кернер и Джеройд Тэнкьюрей Робинсон (вместе с Голдером) стремились создать атрибуты научной дисциплины, в том числе профессиональную ассоциацию и журнал.
Новые институциональные и интеллектуальные направления в этой области сформировали науку о России. Порой такие преобразования были прямыми и очевидными, как в случае с Харпером, который полностью переосмыслил свое отношение к большевикам в результате погружения в политологию. Кернер быстро отказался от этнических предпосылок своих ранних работ в пользу более строгого научного подхода. Робинсон также отошел от своего богемизма Гринвидж-Виллидж, продолжая изучать русистику. Подобные трансформирующие эффекты структурных изменений наиболее отчетливо проявляются при тщательном рассмотрении биографий интеллектуалов.
Для Сэмюэля Харпера, с давних пор преданного русскому либерализму, захват власти большевиками в октябре 1917 года был не чем иным, как предательством. Будучи видным советником в дипломатических кругах во время и после революционных потрясений в России, он активно поддерживал американскую военную и материальную помощь антибольшевистским силам. Вскоре он получил назначение в Госдепартамент, где был единственным сотрудником чикагского отделения по вопросам России. После того как срок этого назначения истек, Харпер вернулся к полноценной работе в Чикагском университете и продолжил свое противодействие большевикам. В серии его статей 1924 года сохранялась та же критическая позиция, которую он ранее использовал, добиваясь интервенции в политических кругах. В одной статье, озаглавленной «Коммунистическая диктатура», описывались усилия большевиков по доминированию во всех аспектах центральной и местной администрации. Он констатировал «импульсы восстановления», фрагментарно присутствующие по всей Советской России, но полагал, что они существовали вопреки Советам, а не благодаря им. Харпер все еще выступал против американского дипломатического признания Советской России, опасаясь, что это усилит «большевистский микроб». Этот патоген становился «менее ядовитым», по мере того как «экономический организм» России восстанавливал свои силы [Harper 1923: 981; Harper 1924: 1302]. Харпер приписывал новой экономической политике исцеление экономических ран России. Преимущества этой политики распространились и на Соединенные Штаты; НЭП узаконил интерес к Советской России, что привлекло внимание западного бизнеса [Filene 1966, ch. 4; Wilson 1974, ch. 4].
Надеясь вернуться в Россию – и, возможно, будучи недоволен тем, что у него не было постоянной должности на факультете политологии в Чикагском университете, – Харпер обдумал, а затем отклонил предложение о работе от фирмы, ведущей в России бизнес; было бы заманчиво, писал он другу, «“обналичить” российские “инвестиции”»[269]
. Но Харпер незамедлительно согласился на вторую возможность поехать в Россию в рамках сравнительного исследования «гражданского обучения». Он ухватился за это предложение вернуться в Россию, одновременно укрепляя интеллектуальные связи в своем институте [Harper 1945: 136–140]. Его путевкой в Россию был проект под названием «Исследования по формированию граждан». Это было детище Чарльза Мерриама, выдающегося сотрудника факультета политических наук в Чикагском университете и лидера своей дисциплины. В рамках проекта Мерриам надеялся узнать больше о «методах, используемых для воспитания у детей любви к государству». Его интерес к этой теме возник, потому что среди политологов 1920-х годов широко обсуждался вопрос о влиянии народных настроений – особенно иррациональных – на общество и политику.